Опыт Виньковецкого
В исподах мозга, на лету
минуты мутные, лихие
намертвевают черноту.
Их ― вывихнешься, не исхитив
(страданье ― пятая стихия),
ведь: по? ― живу, не по холсту.
Но живописец-беспредметник
сумел и в обстояньи зла
их обезвредить, бесприметных.
А каждая, как ни мала,
на то влияет, чья взяла:
беды или гражданской смерти?
Мой друг (ни в чем его вина)
в час ожидания допроса
молился на просвет окна.
Вот ― и зажжется папироса,
дым поползет под лампу косо,
и ― называй, мол, имена.
Тогда художественный опыт
противу тех минутных сил
он вывел, чтоб избыть их скопом.
Но для начала до чернил,
до хлопьев сажи утучнил
невидимую эту копоть.
Мрачнела следственная клеть.
И, действуя медитативно,
он злую тьму пустил густеть.
В ядро завязывалась тина,
по сути своего мотива
с краев редевшая на треть.
Когда ж клубящийся булыжник
у друга над виском навис
эссенцией чернот облыжных, ―
он быстро ограничил низ,
пустивши рейками карниз,
и сверху, и с боков ― от ближних.
И яд унял над ними власть,
иссяк, вися в дешевой раме.
Осталось подлеца заклясть,
Он путать краски был не вправе:
на красную тот прямо прянет,
от розовой ― разинет пасть.
Зеленую! Крестом широким
(да позаборней подобрав): ―
Изыди! ― Эдаким нароком
его похерить, и ― за шкаф,
где будет преть, гугнив, гуняв, ―
абсурд, пародия на Ротко.
Встал, прогулялся: три на пять.
К себе же самому ― доверье.
― Да где ж они? ― И ― ну зевать.
Взял книгу за минуты две ― и
сказал в открывшиеся двери: ―
Отказываюсь называть.
Милуоки, июль ― сентябрь 1982