… и дверь впотьмах привычную толкнул ―
а там и свет чужой, и странный гул ―
куда я? где? ― и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился ― и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: ― Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. ― И место указал.
― Но ты же умер! ― я ему сказал.
А он: ― Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мед
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
В углу, с железной миской как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей ― а ей
так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: ― Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду ― и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
― Не говори, чего не можешь знать, ―
услышал я, ― узнаешь ― содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел ― но двери распахнулись
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей ― и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял ― а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне ―
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.