Молитва Ивана
Шел Иван домой, как вышло замиренье,
Злой такой ― хоть бабу похлестать бы веником.
Бабы все костистые, старые,
Разложить бы на дорожке барышню.
Сжечь бы их ― свиньи собачьи!
И кур бы прирезать ― чего кудахчут?
Всех перебью ― никого не останется.
Юбки задерете, запоете: «Ванечка!»
И зачем оставляют детенышей ихних?
Я, Иван, бы живо ― только пикнул.
И хлебнуть бы винца, холодно,
До того дела наши веселые…»
Зашел в чайную. Орет граммофон,
Хоть шибко, да все не о том.
И говорит в углу один чубастый,
С шипом говорит, а слова ласковые,
И кому по головке, а кому по зубам,
И будто он уж Иван, да не Иван.
Идет от него пар густой, а сам рыжий,
И точно рога под шапкой бараньей.
Шумит Иван: «Что ты пыжишься?
Никого кроме меня не останется!
Я намедни генералу в морду дал!
Не Иван я вовсе ― генерал!
И какая у меня в стакане пакость?
И чего ты рыжий да рогатый?..
Эй, заведи еще песенку!
Очень мне у вас невесело!..»
Вышел Иван. Мороз, а снега не выпало,
И стоит земля, никем не прикрытая,
Крутит Иван, вертит, тянет.
«Черт, неужто от трех стаканчиков?..»
И видит он на земле язвы черные,
И делят землю, и друг друга за бороды,
И давят в сторонке, и пухнут с голоду,
А петли не простые ― шелковые,
И баба с младенцем, и шляпка на ней занятная,
И как к Ивану в ноги кинется:
«Хлебушка, милосердный батюшка!»
А младенец уж вовсе синенький.
И хлеб горит, Иван за ним,
Да не взять ― глаза ест дым.
И сидят во дворце юркие ― упаси, Боже!
И стенки ножом ковыряют, да кажут рожи,
И от всех забот обезъязычили,
Только ребят по-соловьиному кличут,
Едят младенцев ― хорошо, мол, от порчи,
Да не впрок ― все кряхтят да корчатся,
И в церквях завели блуд по очереди;
И где кровь, а где блевотина,
И бегут по следам супостаты:
«До чего вы, православные, лакомые!»
И нет уж нашей Расеи. И тошно ему,
И стоит он, Иван, один-одинешенек…
Смутился Иван: «Ишь гады!
Все от вина ― какой тут порядок!
Хоть бы черт подсобил, что ли, малость,
А то нам самим трудно стало…»
А уж рядом идет и бесстыжий ― хвоста не прячет,
То петухом кричит, то брешет по-собачьи,
Говорит: «Так-то, мой милый Ванечка!
Я и книжки читал, что книжки ― Писание,
Мы не как-нибудь ― справедливо, поровну,
Вон тебе баба, и вот ему, чтоб не ссорились;
Сколько тебе десятин?
Уж мы высчитаем, да скрепим.
Будешь с бабой спать, да соус кушать…
Что же, давай твою душу!
Не вспомнить тебе даже имени Божьего,
Поклоняться будешь нашим рожам,
Вот, Иван, занесем в резолюцию!..»
Стонет Иван, хоть бы очнуться!..
И какие можно слова припомнить?
Как мамка говорила: «Ванюша, ты потихоньку!..»
Как пичуга к дождю кричит: «Пиить! пить!»
Ишь, маленькая, а хочет жить…
Как Машка просила: «Не губи! Ведь узнают…»
И как на сене всю ночь маялась…
И как лежит он в окопе подбитый,
И будто волк идет, а он ему: «Брысь!»
И все просит: «Жжет… испить бы…
Богородица! .. заступись!..»
Глядит Иван: один он снова.
Снег только выпал ― чистый, ровный.
Говорит: «Хорошо мне, и ничего не надо,
И такая во мне играет радость.
Пресвятая Богородица!
Нищ и слеп, прозреть Тебя сподобился.
Я пойду по селам, по полям.
Золотое сердце я земле отдам.
Покровенная! Благодатная!
Погляди Ты на людскую маету,
Заступись Ты за Расею, светлым платом
Ты покрой ее хмельную срамоту.
Видишь, вся она в жару и правды просит,
Опознай ее и тихо призови,
Срок придет, и мы сберем колосья
Расточенной по миру любви.
Вон перед Тобой леса, поля ―
Вся великая расейская земля.
Помочь только Ты умеешь ―
Помоги Ты бедной Рассеи!..
Ноябрь 1917
Москва