Баллада о колбасе
Сорок первый сигнальной ракетой
угасал под ногами в грязи.
Как подмостки великих трагедий,
сотрясались перроны Руси.
И среди оборванцев-подростков,
представлявших российскую голь,
на замызганных этих подмостках
я играл свою первую роль.
Пел мой жалкий надтреснутый голос
под гитарные струны дождей.
Пел мой детский отчаянный голод
для таких же голодных людей.
Был я тощий, одетый в обноски
в миг, когда на мои небеса,
словно месяц, в ячейках авоськи
круторого взошла колбаса.
Оборвав свое хриплое соло,
я увидел в ознобном жару ―
били белые лампочки сала
сквозь лоснящуюся кожуру.
Но, пышней, чем французская булка
дама в шляпке с нелепым пером
на тугих чемоданах, как Будда,
созерцала с опаской перрон.
Да, война унижает ребёнка, ―
на войне он лишь голодом сыт,
и сверкали глаза цыганёнка,
словно краденный им антрацит.
Ну а я ― цыганёнок белявый,
представителем творческих сил
подошёл к этой даме бывалой
и «Кирпичики» заголосил.
Упрощая задачу искусства
и уверен в его колдовстве,
пел я, полный великого чувства
к удивительной той колбасе.
Но, рукою в авоське порыскав,
как растроганная гора,
протянула мне дама ириску,
словно липкий квадратик добра.
Ну а баба, сидевшая рядом,
не сумела себя побороть
и над листиком чистым тетрадным
пополам разломила ломоть.
Тот ломоть был сырой, ноздреватый.
Его корка отлипла совсем,
и вздыхал он, такой виноватый,
что его я не полностью съем.
Баба тоже вздохнула повинно
и, запрятав тот вздох в глубине,
половину своей половины
с облегчением сунула мне.
Ну а после всплакнула немножко
и сказала одно: «Эх, сынки…» ―
и слизнула ту горькую крошку,
что застряла в морщинах руки…
… Жизнь проходит. Как в мареве, страны
проплывают ― они не про нас,
и качаются меридианы,
как с надкусами связки колбас.
Колбасою я больше не брежу,
в заграничном хожу пиджаке,
да и крошки стряхаю небрежно,
если грустно прилипнут к руке.
В моей кухне присевший на лапах
холодильник ― как белый медведь,
но от голода хочется плакать,
и тогда начинаю я петь.
И поет не раскатистый голос,
заглушающий гул площадей,
а мой голод, сиротский мой голод,
лютый голод по ласке людей.
Но, ей-богу же, плакать не нужно.
Грех считать, что земля не щедра,
если кто-то протянет натужно
слишком липкий квадратик добра.
По планете галдят паразиты,
по планете стучат костыли,
но всегда доброта нетранзитна
на трясучем перроне земли.
Я люблю мой перрон пуповиной,
и покуда не отлюблю,
половину своей половины
мне отломят, и я отломлю.