Я сказал бы, что вы ― дорогая,
Что вы ― чистая. Ландыш певучий.
В целомудрии ― Фрина нагая.
Мой цветок неразгаданный. Лучший.
Но нельзя. Эти фразы несвежи.
Нынче каждый нам в «тонкости» равен.
Эти фразы, наверное те же,
Козодоевой пишет Прыщавин.
«Вы ― как стебель (Прыщавин ей пишет)
В департаменте скучно. Вы ― солнце.
Ваш цветок неразгаданный дышит
Мне на Мойке в глухое оконце».
Как вы видите, вам не могу я
Написать ни про свет, ни про небо,
Ни про солнце, что любит, ликуя,
Ни про Леду, про Фрину, про Феба.
Я бы мог написать, что вы святы,
Что вы ― ласковый звон колоколен,
Что в вас ладан, что в вас ароматы
Тем, кто слаб, и любим, и безволен.
Но Сережа, мой тихий племянник,
И два старших двоюродных братца,
И с завода дежурный механик ―
Все умеют уж так выражаться.
«Вы ― как благовест в радостной дрожи.
Вы ― как пение строф Miserere»
(Обозначено так у Сережи
На открытке к какой-то мегере).
Я сказал бы, что ― грех вы, пожалуй,
Что в вас ― яд, и провалы, и кручи,
Что вы маните розою алой,
Ярко-красной, несорванной, лучшей.
Но нельзя. Это сказано. Поздно.
Эти фразы в Царевококшайске
Говорил сексуально и грозно
Гимназистке гастрольный Зарайский.
В каждом доме, под каждой периной
Эти письма, брошюры и книги:
«О кушетке и страсти звериной»,
«Массажистки» и «Таинства лиги».
(Оттого-то на задней странице,
Коль посмотришь журнал иль газету:
«После ваших пилюль мне так спится.
Снова вышлите. Колпино. Зету».
Оттого-то среди объявлений
Нарисованы видные денди:
«Если нервны и слабы колени,
Poste-Restante. Для Горашио Бренди».)
Не могу вам писать ни про радость,
Ни про счастье, про белое тело…
Нынче гадость всё, гадость и гадость…
Всё пропахло насквозь, пропотело…
…………………..
Потому-то на этой записке
(Не под стать современному веку)
Напишу вам поклон только низкий.
Вам ― как женщине. Как Человеку.
Что вы ― чистая. Ландыш певучий.
В целомудрии ― Фрина нагая.
Мой цветок неразгаданный. Лучший.
Но нельзя. Эти фразы несвежи.
Нынче каждый нам в «тонкости» равен.
Эти фразы, наверное те же,
Козодоевой пишет Прыщавин.
«Вы ― как стебель (Прыщавин ей пишет)
В департаменте скучно. Вы ― солнце.
Ваш цветок неразгаданный дышит
Мне на Мойке в глухое оконце».
Как вы видите, вам не могу я
Написать ни про свет, ни про небо,
Ни про солнце, что любит, ликуя,
Ни про Леду, про Фрину, про Феба.
Я бы мог написать, что вы святы,
Что вы ― ласковый звон колоколен,
Что в вас ладан, что в вас ароматы
Тем, кто слаб, и любим, и безволен.
Но Сережа, мой тихий племянник,
И два старших двоюродных братца,
И с завода дежурный механик ―
Все умеют уж так выражаться.
«Вы ― как благовест в радостной дрожи.
Вы ― как пение строф Miserere»
(Обозначено так у Сережи
На открытке к какой-то мегере).
Я сказал бы, что ― грех вы, пожалуй,
Что в вас ― яд, и провалы, и кручи,
Что вы маните розою алой,
Ярко-красной, несорванной, лучшей.
Но нельзя. Это сказано. Поздно.
Эти фразы в Царевококшайске
Говорил сексуально и грозно
Гимназистке гастрольный Зарайский.
В каждом доме, под каждой периной
Эти письма, брошюры и книги:
«О кушетке и страсти звериной»,
«Массажистки» и «Таинства лиги».
(Оттого-то на задней странице,
Коль посмотришь журнал иль газету:
«После ваших пилюль мне так спится.
Снова вышлите. Колпино. Зету».
Оттого-то среди объявлений
Нарисованы видные денди:
«Если нервны и слабы колени,
Poste-Restante. Для Горашио Бренди».)
Не могу вам писать ни про радость,
Ни про счастье, про белое тело…
Нынче гадость всё, гадость и гадость…
Всё пропахло насквозь, пропотело…
…………………..
Потому-то на этой записке
(Не под стать современному веку)
Напишу вам поклон только низкий.
Вам ― как женщине. Как Человеку.
