Сатира четвертая. К господину аббату Баеру
Любезный мой Баер, откуду бывает,
Что всяк мудрость в едином себе только чает?
Прочих мнит всех безумных, и хотя не смыслит,
А своего соседа сумасшедшим числит.
Ученый спорит крепко, что знает науку,
Нужно по-гречески врать, приводит всех в скуку;
Разве изо ста творцов на память читает,
Со всем тем малоумным себя объявляет.
Мнит, что книга все может, и без Аристота
Рассудок мрачен, смысла падает доброта.
С другой страны любовник, ― только за ним дела,
Что из двора да во двор всюду бегать смела;
В паруке светло-русом, чается, что кстати
Скучливыми речами весь свет утруждати.
Такой гонит науку, письмы ненавидит,
Незнание чтет за смысл, себя не обидит.
Придворным обыкность есть давать почет злату,
А ученых отсылать в другую палату.
Ханжа лукавый кажет везде себя честным,
Мнит и бога обмануть усердием лестным
И под видом святости страсти свои кроет,
Человеков всех винит, по-своему строит.
К тому ж иной безбожник, без души, без веры,
Волю свою чтит в закон, а там все химеры;
Демона и адский огнь не чает имети,
Мнит старинные басни, чтоб боялись дети.
Рачение то лишно; почто нудит нравы?
Чай, у всякого ханжи в главе мозг нездравы.
Единым словом сказать, никто не исчислит
Все обыкность и как кто различно мыслит.
Удобнее счесть людей, что одной весною
От докторов и лекарств покрыты землею;
Иль сколько девиц знатных чистоту теряют ―
Замуж выходят честны, любимы бывают.
Почто изъяснять всуе все уже готова?
Мысль свою вмещу в стихах только чрез два слова:
Не в гнев глупцам греческим, мудрыми названным,
Что в сем свете в мудрости нельзя быть избранным, ―
Ей, все люди безумны, как бы ни рачити,
Разнь та больше иль меньше в них кажется быти.
В пространнейшем лесу, где сто путей бывают,
Идучи тамо, себя незапно теряют;
Тот вправо, иной влево, но бегают праздно,
Ибо едина за́быть объемлет всех разно.
Всяк следует в мире сем путем неизвестным,
Где за́быть его водит игранием лестным;
Тот искусным ся ставит и нас презирает,
Кто под видом мудреца глупей всех бывает.
Хотя на сие точно пишется в сатире,
Но каждый в мудрость ставит глупость свою в мире,
Следуя во всем свому разуму кривому,
Добродетели имя нраву дает злому;
Убо желает ли всяк верно себя зрети,
Премудр тот есть, кто мудрость не чает имети;
И кто всегда с другими живет добронравно,
Знает сам себя, в делах все творит исправно,
Собственной погрешности не хранит в приязни
И нелестно нравом злым злые дает казни,
Но всякий сам за собой вину отпущает.
Скупой дрожит на деньги, мешки запирает,
И там ему голод, где изобильность зрится,
Дурачество разумом дивным быти мнится.
Кладет всю свою славу и счастье любезно
Собирать сокровище, себе неполезно.
Что больше множит, меньше то употребляет,
Скупость чудная есть страсть, смертными владает.
Другой столько ж кажется безумен немало,
Кидает свое добро кому ни попало;
Душа в нем неспокойна, сам о себе тужит
И скучает каждый день, что фортуна служит.
Кто ж из них двух глупее тебе быть возмнится?
По мне, знать, у обеих в главе мозг вертится,
Марки в зерновой избе лучше на то скажет,
В игре своей вседневной доводом покажет,
Четырнадцати либо семи ожидая,
Из рога слонова жизнь иль смерть будет злая.
Несчастного предела хитростны наветы
Уничтожают часто игроков приметы;
В таком случае на нем дыбом власы станут,
С ужасом несказанным очи к небу взглянут.
Ей, беснующемуся подобится сильно,
За него же поп святых всех просит умильно.
Пусть его свяжут страшно, смотреть не в потребу,
Дабы сей новый титан не приступил к небу.
Но оставим свободна в такой злой боязни,
Глупость сама бывает вместо лютой казни.
Еще ина есть за́быть, в ней же яд приятный ―
Наводя сладость, творит смысл наш весь развратный;
От любезна нектара память оставляет.
Иной стал стихотворцем; почто? ― сам не знает.
И хотя слог весь грубый, рифмы не даются,
Чему во многих местах публично смеются,
На то мало взирает, труды свои хвалит,
Виргилия в Парнасе за спиною ставит.
Что б он учинил, увы! если б кто был в мочи
Открыть ему на беду ослепленны очи,
Показав стихи грубы, без красы, без силы,
На двух словах подняты, власно, как на вилы,
Речь безрассудна, одна с другой отдаленна,
Украшением гнусным к строке приплетенна, ―
То б, чай, проклял свои дни и душа познала,
Что приятно за́быти мысли потеряла.
К тому ж иной лицемер, и не вовсе глупый,
В странной своей болезни мозг столь имел тупый,
Что чаял, слышит духов в дому своем верно,
Гармонию дающих сладостну безмерно.
Один доктор разумный, конче то я знаю,
Что вылечил искусством или по случаю,
Но когда стал требовать за то себе плату,
«Мне платить, ― сказал больной, ― деньгам чинить трату!
Прокляты буди тут же и наука злая,
Забыть мою излеча, да лишили рая!»
Гнев его похваляю; коли сказать внуже,
Из всей нашей худобы рассудок всех хуже,
Ибо страшит в той час, где веселье блистает,
Совесть угрызая, нам лежать воспрещает.
Он уж безмилосердно поступает с нами,
Будто учитель в школе, стоит за плечами,
Всегда нас журит, но мы о том мыслим мало,
Так как у попа время в казанье пропало.
Ей, всуе казнодей криком тем всечасным
Рассудок над чувством поставляют власным,
За божество на земле вменяя, конечно;
Верят, что и в небо он преселит нас вечно,
Мыслят, что той едины добро всяко учит.
Хорош рассудок в книге, читать не наскучит,
И я тож держу: но как кто ни размышляет,
А невежда чаще всех доволен бывает.