Володе Лифсону
А там, к чужом окне, ― уют и полусвет.
Взгляни ― и угадаешь без ошибки
граненую кровать, незыблемый буфет,
неспешные движенья и улыбки.
Хозяева сидят, беседуя, вдвоем.
Расставлены тарелки. Имужская
тяжелая рука витает над столом,
в солонку хлеб размеренно макая.
Как мебель, по углам накоплено тепло.
Отхлынет, заколышется и снова
туманной пеленой ложится на стекло
дыхание пространства потайного.
И как ты ни устал, а веришь и не прочь
додумать продолжение обмана:
как нехотя на зов подымется их дочь
с податливого старого дивана.
Не выспалась. Дрожит.
Очнется лишь к утру.
Почудилось лицо в оконной раме…
И, тапок не найдя, все шарит по ковру
капроновыми длинными ногами.
1968
А там, к чужом окне, ― уют и полусвет.
Взгляни ― и угадаешь без ошибки
граненую кровать, незыблемый буфет,
неспешные движенья и улыбки.
Хозяева сидят, беседуя, вдвоем.
Расставлены тарелки. Имужская
тяжелая рука витает над столом,
в солонку хлеб размеренно макая.
Как мебель, по углам накоплено тепло.
Отхлынет, заколышется и снова
туманной пеленой ложится на стекло
дыхание пространства потайного.
И как ты ни устал, а веришь и не прочь
додумать продолжение обмана:
как нехотя на зов подымется их дочь
с податливого старого дивана.
Не выспалась. Дрожит.
Очнется лишь к утру.
Почудилось лицо в оконной раме…
И, тапок не найдя, все шарит по ковру
капроновыми длинными ногами.
1968