ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ КИРОВА
1
Скоро девять, пожалуй.
Утро. / Весел и прост,
он идет, моложавый,
через Троицкий мост.
Хорошо и морозно ―
да, зимой холодней…
Он совсем несерьезно
относится к ней.
Он идет, улыбаясь:
лучше, если весна.
Всё же мелочь любая
забавна весьма.
Вон в небесной долине
полусвет синевы,
и хранят в нафталине
равнину Невы.
Он мурлычет:/ ― Иду я,
полегоньку иду…
Люди греются, дуя
в кулаки на ходу.
Сколько разных попыток,
чтоб согреться, нашли?
На огромных копытах
першероны прошли.
Торопясь,―/ не с того ли,
что кормушка зовет?
Повезли листовое
на какой-то завод.
Всё дымит, индевея…
Тянет к печке,/ домой, ―
нет,―/ не сыщешь новее
декораций зимой.
Даже вымысла ради,
красоты/ и ума…
Но зима в Ленинграде ―
лучше всякой зима.
Ты еще не воспета:
зло морозных ночей,
солнце красного цвета,
совсем без лучей.
Как на улицах ранних
засыпают, дрожа
в тулупах бараньих,
домов сторожа.
Всё озябло. / И что теперь ―
населенью беда?
Неожиданно оттепель ―
и туман,/ и вода.
Туча липкая плачет
и на улицы льет.
Люди падают,―/ значит,
гололедица, лед.
Макинтошами машем,
держась за дома.
Только в городе нашем
столь смешная зима.
Но сегодня иное ―
веселы облака,
и светило дневное,
и морозит слегка.
Он скрипит, словно ржавый,
под подошвами снег,
и идет моложавый
через мост человек.
2
Он идет, улыбаясь,/ как зимы торжество,
и снежинка любая/ забавляет его.
Площадь Жертв Революции/ снегом полна ―
сколько горя и радости/ площадь таит,
начинается сразу/ у моста она,
где машина огромная/ «бьюик» стоит.
Как летящее туловище/ орла, горделивая,/ ночи полярной темней,
и готовы взмахнуть/ два орлиных крыла.
Человек, улыбаясь,/ направляется к ней.
Он садится в машину,/ легок, вымыт и брит…
― Ну, поехали,―/ шоферу говорит.
Замечательным,/ зимним согретый огнем,
гладит шофер/ пушистый каштановый ус.
И смеется―/ до пояса бурка на нем,
рукавицы оленьи,/ суконный картуз.
― Утро доброе… / Солнышко… / Славно горит… ―
шофер Кирову радостно говорит.
3
Как мне день этот горек
и черен этот снег.
Я поэт ― не историк,
я простой человек.
Но желанье имею,
негодуя,/ скорбя,
рассказать, как умею,
всё, что знал про тебя.
Про любовь/ и про разум,
про невзгоды ночей,
всё, что знал по рассказам
твоих вятичей.
Ты в рядах и в колоннах
по России кружил,
мест не столь отдаленных
молодой старожил.
Ночь тебя испытала
и сказала: владей!
Это сплав из металла,
годов/ и людей…
Сколько было тяжелых
в стране непогод,
как ошметки летели,
и гибла страна, ―
кто тебя позабудет,
девятнадцатый год.
Украина,/ Каспийское море,/ война.
На рыбачьих баркасах/ стоит пулемет,
и скорее, скорее―/ ни сна, ни жилья.
Кто меня понимает,/ конечно, поймет ―
это Киров на Каспии―/ песня моя.
Нефти кровь животворная,/ жирная/ вновь
на заводы,/ на фабрики,/ в наши края…
Это Кирова дело/ и Кирова кровь..
Это только о Кирове/ песня моя.
― То, что видно, то видно,/ дела велики, ―
говорили солидно/ о нем старики…
Мне рассказывал как-то/ кузнец на ходу: ―
Значит, так это было,/ дорогие мои.
Это в августе было,/ в тридцатом году, ―
я сижу со старухой,/ гоняю чаи.
Дочка где-то в кино,/ сын читает к уроку,
мухи сонные ползают по стене,
и чего-то кричит,/ значит, радио сбоку.
Открывается дверь―/ и Мироныч ко мне.
Никогда не бывал. / Но, себя уважая,
я, конечно, и виду не подаю,
а в душе, понимаете,/ радость большая.
Он мне руку свою,/ я, понятно, свою.
Говорили мы с ним. / И сомнения были.
Посидел,/ посоветовался со мной.
Мы Сергея Мироныча/ очень любили…
Хоть и молод, а умный,/ веселый, земной.
4
На роскошных моторах
и ночи и дни
в пышных шубах матерых
разъезжают они.
День такого не труден ―
это видимый враг,
тунеядец/ и трутень,
и совсем не дурак.
Этим был ненавистен
Киров, знавший навек
много тягостных истин,
большевик,/ человек.
И за то, что спокоен,
за улыбку твою,
победитель/ и воин
в открытом бою.
Молят:/ ― Бог, помоги нам
и спаси нас, господь,
самого господина
и лакеев господ.
Мелким бисером вышит,
бог ни слова в ответ, ―
может, просто не слышит,
может, господа нет.
Что за гадкая свора?
Живут ― благодать, ―
от банкира до вора
рукою подать.
Так и ползают тучей,
забывши покой…
Был, товарищи, случай
забавный такой.
Случай тот достоверен,
проверен давно, ―
рассказать вам намерен
про свиданье одно.
5
По равнине пурга
порошит пушисто…
Сидит баба-яга
в гостях у фашиста.
У фашиста рога,
видимость свиная,
а у бабы нога,
нога костяная.
Злая ночь на носу,
и с лицом сварливым
ест фашист колбасу,
запивает пивом.
И красив, и не стар,
он сидит,/ у бабы
кипятится навар
из могильной жабы.
И у бабы наряд ―
одета по-вдовьи,
и они говорят
о средневековьи.
Поднялась, тяжела,
зашептала слабо: ―
Я в России жила, ―
заявила баба, ―
и глупа,/ и темна,
и могилы тише,
и солому она
стелет на крыши.
Ночью ходит во двор,
покрытая тенью,
и не ест помидор
по предубежденью.
В кровь избита жена,
праздник,/ сивуха,
волостной старшина
восклицает: «В ухо!»
Сыро, словно в гробу,
я же, мой коханый,
вылетала в трубу
на метле поганой.
Под небесным огнем,
молодой и храброй,
как бы зверем-конем,
управляю шваброй.
Покидала кровать,
милый, по простору
я неслась танцевать
на Лысую гору.
Злые звезды горят,
плоть лихую тешим,
две недели подряд
танцевала с лешим…
И захмыкала в нос
много слов соседних…
― Хорошо! ―/ произнес
мрачный собеседник.
Голова из огня
высунула жало.
― Все боялись меня, ―
баба продолжала, ―
каждый русский ― мой вассал,
темнота,/ бессилье.
Гоголь про меня писал,
Николай Василич.
Собеседник встал, как тьма,
крик подобен лаю: ―
Про писателей, кума,
вовсе не желаю…
Баба, слезы лия,
сразу стала красной…
― Про писателей я,
собственно, напрасно.
Ах, Иванова ночь!..
Хорошо в России,
не губить/ и помочь
все меня просили.
Золотое бытье,
молодое тело…
Ой, как время мое
быстро пролетело.
Дни мои далеки ―
в том краю раскосом
всюду большевики
кроют хаты тесом.
Ни вина,/ ни плетей…
Леший ― медведь мой,
нынче даже детей
не пугают ведьмой.
Где прилечь? / Где присесть,
бесова невеста?
У тебя, может, есть
безработной место?
И захмыкала в нос
много слов соседних.
― Я убью, ― произнес
мрачный собеседник, ―
я меча не хочу,
речь скажу на тему,
как топор наточу,
свастику надену.
Нам не надо ума,
мы ― средневековье,
оставайся, кума…
За твое здоровье!
Я писал не в бреду ―
я не шизофреник, ―
даже в Дантовом аду
не считал ступенек.
Не фантазии запас ―
злые тени эти, ―
только сказка для вас,
взрослые дети.
Я устало дышу,
и перо сломалось…
Прочитайте ― прошу,
подумайте малость.
6
До чего разозлила
господина беда!
Он лакеям трусливо
говорит: «Господа…
ждали многие годы,
что-то делать пора.
Вот пока на расходы,
так сказать, серебра».
Говорит ― привечает,
жаден,/ злобен,/ поган,
и оружье вручает
системы «наган».
Угостил у стола их
(он окупит расход).
Господин Николаев
в гостях у господ.
Господин Николаев
может сделать один
всё, чего пожелает
его господин,
К револьверу-железу
идет, как в бреду…
Прикажите ― зарежу,
убью,/ украду…
Буду преданным другом
и вашим слугой,
вечно к вашим услугам,
золотой,/ дорогой.
План уже разработан
совсем, почитай…
Вы желаете? / Вот он,
прошу почитать.
Как сильней и ретивей
побеждать и творить,
на партийном активе
будет он говорить.
Как поход новый начат,
про Советский Союз…
Только… (Поняли. )/… значит,
не расскажет, боюсь.
Мы подходим к решенью
смелее,/ смелей, ―
Киров будет мишенью
для пули моей…
И мерцает похожий
на роскошь уют…
Он встает. / Из прихожей
пальто подают.
Лихорадка и злоба,
потом торжество ―
оттопырены оба
кармана его.
И на каждой ступеньке
бьют по ногам ―
в левом потные деньги,
а в правом – наган.
7
И дорожная лента
сходит на нет,
это Смольный,/ легенда,
Областной комитет.
Полный шума и света,
легкой кровью согрет,
секретарь комитета
идет в комитет,
по-мальчишечьи, левой
портфель охватив.
Через час заседанье ―
партийный актив.
Лучший цвет Ленинграда,
весь Ленинград
будет слушать звенящий
и чистый доклад.
Слово будет, как птица,
и петь и кружить.
Он им скажет:/ ― До чертиков
хочется жить…
Он идет, улыбаясь,
засмеяться готов, ―
основатель заводов,
людей,/ городов.
― Мы не то еще сделаем, ―
скажет опять, ―
где была только белая
заполярная гладь,
мы повсюду готовы,
где по шею снега,
где полярные совы
и баба-яга.
Всё проклятое это
сыграет на нет…
Секретарь комитета
идет в кабинет.
Подлой смертью подуло,
и грохот летит,
вороненое дуло
в затылок глядит.
И упал секретарь,/ и качнулась высоко
вековая России/ тяжелая мгла.
Это нас убивают/ в затылок и сбоку,
чтобы мы их не видели,/ из-за угла.
Мы их знаем, продажных,/ и черных и белых,
и над ними огромная/ наша гроза.
Секретарь, секретарь,/ незабвенный и милый!
Я не знаю, куда мне/ тоску положить…
Вьется песня моя/ над твоею могилой,
потому что «до чертиков/ хочется жить».
Я гляжу, задыхаясь,/ в могильную пропасть,
буду вечно, как ты,/ чтоб догнать не могла
ни меня,/ ни товарищей/ подлость/ и робость,
ни тоска/ и ни пуля из-за угла.
8
Песня вьется живая,
вечер весел и прост,
я иду, напевая,
через Кировский мост.
И веселого снова,
и любя, и скорбя,
молодого,/ живого,
вспоминаю тебя.
Я даю обещанье
провалам морей ―
будет наше прощанье
возле смерти моей.
Я повсюду, где вырос
в полный рост
город Киров,/ и Кировск,
и Кировский мост.
Ты могилу не вырыла,
пуля. / Живет
имени Кирова,
дышит завод.
Это жизнь боевая,
которой рад.
Я иду, напевая…
Зима… / Ленинград.