В тихом, еле заметном позоре
ежедневного долженствованья
как бы нежился Кант, если б не́ жило плоское море
с плоским небом ― две части коробочки-зданья?
В этом странноприимном дому
уподобился шкафу мой дух, уподобился шкафу
в двух кварталах от ратуши, с видом на склад и тюрьму,
с точным ходом часов или холодом точных метафор!
Что я должен? кому задолжал и когда?..
точно чайка вдоль серого пирса, вдоль мола,
точно в каменных складках вода ―
бесконечный прообраз бетонного пола, ―
убегая стоят… /
Вот пакгауз просторен и пуст,
пахнет плесенью бывшего хлеба и йодом
бывшей крови, что змейкой из мраморных уст
истекает на свет, на свободу.
Запрокинутый мой подбородок лежит над водой,
и волна его лижет, и брызги ― народец веселый ―
разноцветной взлетают толпой.
О, разбиться бы в праздник об угол, о глыбу, о голый
выступ суши! расплющенной каплей сползти
по губам синемраморной Балтики… С горсточкой соли,
оседавшей кристаллами города, ― с горсточкой соли в горсти
Кант выходит из дому вседневную тяжесть нести
с потаенной свободою воли.
Мимо ратуши. Мимо дворцовой ограды.
Мимо тортообразного замка на бледном лице,
вдоль портовых строений, тюрьмы, циклопических ног эстакады,
волнореза бегущего ― с черной фигуркой в конце.
Вот и смерть недалеко. Пустой и просторный пакгауз.
Заржавелые крючья. Кому я и что задолжал?
Камни, камни и камни ― по камням бегу, задыхаюсь…
Высыпается соль из ладони. Кренится барочный портал.
Оседает на мокрый песок ― оседает
лоскутами и пятнами пены…
И в холодных глазах лишь пустынное небо витает,
лишь холодное море и голые стены.
май-июнь 1972
ежедневного долженствованья
как бы нежился Кант, если б не́ жило плоское море
с плоским небом ― две части коробочки-зданья?
В этом странноприимном дому
уподобился шкафу мой дух, уподобился шкафу
в двух кварталах от ратуши, с видом на склад и тюрьму,
с точным ходом часов или холодом точных метафор!
Что я должен? кому задолжал и когда?..
точно чайка вдоль серого пирса, вдоль мола,
точно в каменных складках вода ―
бесконечный прообраз бетонного пола, ―
убегая стоят… /
Вот пакгауз просторен и пуст,
пахнет плесенью бывшего хлеба и йодом
бывшей крови, что змейкой из мраморных уст
истекает на свет, на свободу.
Запрокинутый мой подбородок лежит над водой,
и волна его лижет, и брызги ― народец веселый ―
разноцветной взлетают толпой.
О, разбиться бы в праздник об угол, о глыбу, о голый
выступ суши! расплющенной каплей сползти
по губам синемраморной Балтики… С горсточкой соли,
оседавшей кристаллами города, ― с горсточкой соли в горсти
Кант выходит из дому вседневную тяжесть нести
с потаенной свободою воли.
Мимо ратуши. Мимо дворцовой ограды.
Мимо тортообразного замка на бледном лице,
вдоль портовых строений, тюрьмы, циклопических ног эстакады,
волнореза бегущего ― с черной фигуркой в конце.
Вот и смерть недалеко. Пустой и просторный пакгауз.
Заржавелые крючья. Кому я и что задолжал?
Камни, камни и камни ― по камням бегу, задыхаюсь…
Высыпается соль из ладони. Кренится барочный портал.
Оседает на мокрый песок ― оседает
лоскутами и пятнами пены…
И в холодных глазах лишь пустынное небо витает,
лишь холодное море и голые стены.
май-июнь 1972
