Всю ночь горел один огонь на взморье.
Всю ночь ходил в ущелье южный ветер.
Всю ночь по лестницам плясали листья,
Ни перед кем на свете не скрывая
Своей постыдной колдовской природы.
То были пятипалые сухие
Ночные листья облетевших кленов,
Хвостатые звереныши из мрака.
Они плясали, и огонь горел.
Безлюдный дом гудел, как полый бубен.
Лишь в комнате моей ходило нечто
Похожее на мысли человека,
Какие-то клубки пушистой пряжи,
Подстенный шорох, маленькие тени.
И лампа освещала этот мир
С безмолвным и тревожным любопытством.
Опять один. Отчаянье.
Потоки
Седого света там, где льется город,
За соснами внизу.
Опять старинный
Рассказ углей и вопли в рыжей печке.
И голосок: живу, живу, умру…
Ну, милые мои ночные духи,
Сердца камней, стропил, железной крыши,
Дверей скрипящих, хлопающих окон,
Клозетных труб, урчащих, словно кошки,
Скрипучих южных золотых полов,
Сердца замков, щеколд и шпингалетов, ―
Ко мне, ко мне!
Распахиваю двери.
Входите все, давайте будем вместе
В такую ночь, когда никто не знает,
Зачем на свете надлежит рождаться.
Отчаянье, как вкус, как цвет, как запах,
Как нечто, от чего одно мгновенье
До полного безвыходного счастья,
Садитесь, гости: кто ― на спинку стула.
Кто ― на дверной крючок, а кто ― на шторы.
Я, господа, известен вам немало
За двадцать лет.
Я, господа, бывал
Здесь ежегодно.
Много сотен жизней
Прошли передо мною в этом доме.
Он назывался, это вам известно,
Здесь домом отдыха, хоть никогда
Не видел отдыха в тенях случайных,
Обедавших за круглыми столами
Вот там, в столовой.
Впрочем, господа,
Какой же отдых может быть на свете,
Покуда в мире существует совесть!
Но думаю, что скоро будет день,
Когда она освободит пространство
Для безмятежной радости людей.
Итак, смотрите, здесь лежит случайный
Условный мир ночного постояльца:
Вот бритвенная кисточка, вот книги
Во вкусе пожилого гимназиста,
Вот веточка омелы, над которой
Лежат декабрьские слепые шквалы,
Соленые дожди унылых склонов,
Вот грязные ботинки, вот окурок,
Окрашенный густой губной помадой, ―
Здесь женщина была, она ушла.
Как говорит, гремит ручей ущелий!
Давайте с вами выберем посольство,
Пойдемте, господа, к наружным братьям.
К тем, кто сидят в кустарниках и соснах,
В гравийном шорохе тугих дорожек,
И плеска ветра, и рябом дожде.
Скорей, скорей!
Всей теплой мощью дома
Нарушим их холодный свежий сумрак,
Белесый от тяжелого полета
Крупнозернистых пасмурных созвездий.
Пляшите, листья!
Вейтесь, листья, мчитесь
По каменным ступенькам бесконечным
Холодной лестницы, идущей в город.
Зверьки, зверьки, кленовые зверята.
Садитесь на руки ночного проходимца, ―
Мы принесли тепло, а вы нам ― холод.
Полночный сторож ходит по аллее,
Качая заржавелую берданку,
Он распевает гимны адвентистов.
И черная собака как попало,
Уныло нюхает окрепший воздух.
Бормочет, задыхается ручей.
Меж черных лавров шествуют коты,
Теряющие с каждым поворотом
Свой человеческий достойный образ.
Какая мощь в полете ржавых листьев,
В ежовых иглах, что шуршат с обрыва,
В мигающих от напряженья тучах
Под молодой горбатою луной!
Опять горит один огонь на взморье.
И тени, словно в юности неверной,
Проходят всюду парочками снова,
Откинувшись, садятся на скамейки,
Опять ведут тупые разговоры,
Целуются и жмутся, задыхаясь,
И говорят враждебные слова.
― Борис! Борис!
Что сделалось с тобою,
Печальным двоедушным прокурором?
Где ты теперь? ― Я умер, уходи! ―
― Николенька, зачем сидишь спокойно
На нашей старой голубой скамейке?
Тебя, насколько помню, расстреляли? ―
Да, расстреляли. Умер. Проходи. ―
― А ты, Иван Иванович, детина,
Мореный дуб, чудовище мясное,
Где ты теперь? ― Я кончен, уходи.
Я был обманут, ― раздается голос, ―
Я был отвержен, ― покачнулся шорох. ―
Я подчинил себя чужим законам,
И потому я кончен. Уходи! ―
― А ты, мой друг, мой маленький повеса,
С победными нечистыми глазами,
Мечтавший все на свете перестроить,
Где ты теперь? ― Молчи, я отдыхаю
На этой старой голубой скамейке.
Сегодня ночью здесь душа кочует,
А тело где? ― За тридевять земель. ―
― Ты, Верочка? ―
Я умерла в три года,
Я обернулась львовскими шелками,
Я получаю ценные подарки,
Но в эту ночь я вызвана сюда. ―
― Ты, Агния? ―
Меня убил в Приморье
Мой страшный муж, четырехзвездный летчик,
Он так меня баюкает и нежит,
Что стала я жемчужного свиньей. ―
― Людмила, ты?
Зачем ты опускаешь
Недремлющие горестные губы? ―
Мой муж убит, и я убита тоже
Тем, кто со мной как выродок живет,
Он мне целует бедные колени,
Но он мертвец, и мало кто узнает,
Что он бессонный ласковый мертвец.
И я иду, как власть давно имевший
Среди людей или теней, ― не знаю,
Сидящих на синеющих скамейках,
Бродящих между сонных кипарисов,
Играющих в любовь или разлуку
Под южным ветром ― праведным судьей.
Ручей гремит по камешкам точеным,
Коты идут в коричневых аллеях,
Ежи топорщат медленные иглы.
Горбатая качается луна.
И божество, как некий символ страха,
Склоняется над маленькими снами,
Что поднимаются из города, который,
Как видно всем, лежит на самом дне.
Здесь целовался я, здесь ненавидел,
Здесь я ронял мальчишеские слезы.
Ах, Вера, Вера, сколько было мрака
В ущелье давней юности моей!
Какой была ты стройной и спокойной,
Как ты ныряла со скалы в пучину,
Какие гордые носила груди,
Как опускала мрачные глаза!
О, сколько легкости вина и света
Кружится в беспорядке кипарисов,
В задохшихся от темной дури лаврах,
В ночном ручье, что цокает в ночи,
Как жеребец, летящий вниз с нагорий!
Неужто вы, умершие, живете
Неизмененные в поступках прежних,
В словах обычных, в ожиданье старом
Какого-то последнего конца?!
Конца не будет.
1943 ― 1945
Всю ночь ходил в ущелье южный ветер.
Всю ночь по лестницам плясали листья,
Ни перед кем на свете не скрывая
Своей постыдной колдовской природы.
То были пятипалые сухие
Ночные листья облетевших кленов,
Хвостатые звереныши из мрака.
Они плясали, и огонь горел.
Безлюдный дом гудел, как полый бубен.
Лишь в комнате моей ходило нечто
Похожее на мысли человека,
Какие-то клубки пушистой пряжи,
Подстенный шорох, маленькие тени.
И лампа освещала этот мир
С безмолвным и тревожным любопытством.
Опять один. Отчаянье.
Потоки
Седого света там, где льется город,
За соснами внизу.
Опять старинный
Рассказ углей и вопли в рыжей печке.
И голосок: живу, живу, умру…
Ну, милые мои ночные духи,
Сердца камней, стропил, железной крыши,
Дверей скрипящих, хлопающих окон,
Клозетных труб, урчащих, словно кошки,
Скрипучих южных золотых полов,
Сердца замков, щеколд и шпингалетов, ―
Ко мне, ко мне!
Распахиваю двери.
Входите все, давайте будем вместе
В такую ночь, когда никто не знает,
Зачем на свете надлежит рождаться.
Отчаянье, как вкус, как цвет, как запах,
Как нечто, от чего одно мгновенье
До полного безвыходного счастья,
Садитесь, гости: кто ― на спинку стула.
Кто ― на дверной крючок, а кто ― на шторы.
Я, господа, известен вам немало
За двадцать лет.
Я, господа, бывал
Здесь ежегодно.
Много сотен жизней
Прошли передо мною в этом доме.
Он назывался, это вам известно,
Здесь домом отдыха, хоть никогда
Не видел отдыха в тенях случайных,
Обедавших за круглыми столами
Вот там, в столовой.
Впрочем, господа,
Какой же отдых может быть на свете,
Покуда в мире существует совесть!
Но думаю, что скоро будет день,
Когда она освободит пространство
Для безмятежной радости людей.
Итак, смотрите, здесь лежит случайный
Условный мир ночного постояльца:
Вот бритвенная кисточка, вот книги
Во вкусе пожилого гимназиста,
Вот веточка омелы, над которой
Лежат декабрьские слепые шквалы,
Соленые дожди унылых склонов,
Вот грязные ботинки, вот окурок,
Окрашенный густой губной помадой, ―
Здесь женщина была, она ушла.
Как говорит, гремит ручей ущелий!
Давайте с вами выберем посольство,
Пойдемте, господа, к наружным братьям.
К тем, кто сидят в кустарниках и соснах,
В гравийном шорохе тугих дорожек,
И плеска ветра, и рябом дожде.
Скорей, скорей!
Всей теплой мощью дома
Нарушим их холодный свежий сумрак,
Белесый от тяжелого полета
Крупнозернистых пасмурных созвездий.
Пляшите, листья!
Вейтесь, листья, мчитесь
По каменным ступенькам бесконечным
Холодной лестницы, идущей в город.
Зверьки, зверьки, кленовые зверята.
Садитесь на руки ночного проходимца, ―
Мы принесли тепло, а вы нам ― холод.
Полночный сторож ходит по аллее,
Качая заржавелую берданку,
Он распевает гимны адвентистов.
И черная собака как попало,
Уныло нюхает окрепший воздух.
Бормочет, задыхается ручей.
Меж черных лавров шествуют коты,
Теряющие с каждым поворотом
Свой человеческий достойный образ.
Какая мощь в полете ржавых листьев,
В ежовых иглах, что шуршат с обрыва,
В мигающих от напряженья тучах
Под молодой горбатою луной!
Опять горит один огонь на взморье.
И тени, словно в юности неверной,
Проходят всюду парочками снова,
Откинувшись, садятся на скамейки,
Опять ведут тупые разговоры,
Целуются и жмутся, задыхаясь,
И говорят враждебные слова.
― Борис! Борис!
Что сделалось с тобою,
Печальным двоедушным прокурором?
Где ты теперь? ― Я умер, уходи! ―
― Николенька, зачем сидишь спокойно
На нашей старой голубой скамейке?
Тебя, насколько помню, расстреляли? ―
Да, расстреляли. Умер. Проходи. ―
― А ты, Иван Иванович, детина,
Мореный дуб, чудовище мясное,
Где ты теперь? ― Я кончен, уходи.
Я был обманут, ― раздается голос, ―
Я был отвержен, ― покачнулся шорох. ―
Я подчинил себя чужим законам,
И потому я кончен. Уходи! ―
― А ты, мой друг, мой маленький повеса,
С победными нечистыми глазами,
Мечтавший все на свете перестроить,
Где ты теперь? ― Молчи, я отдыхаю
На этой старой голубой скамейке.
Сегодня ночью здесь душа кочует,
А тело где? ― За тридевять земель. ―
― Ты, Верочка? ―
Я умерла в три года,
Я обернулась львовскими шелками,
Я получаю ценные подарки,
Но в эту ночь я вызвана сюда. ―
― Ты, Агния? ―
Меня убил в Приморье
Мой страшный муж, четырехзвездный летчик,
Он так меня баюкает и нежит,
Что стала я жемчужного свиньей. ―
― Людмила, ты?
Зачем ты опускаешь
Недремлющие горестные губы? ―
Мой муж убит, и я убита тоже
Тем, кто со мной как выродок живет,
Он мне целует бедные колени,
Но он мертвец, и мало кто узнает,
Что он бессонный ласковый мертвец.
И я иду, как власть давно имевший
Среди людей или теней, ― не знаю,
Сидящих на синеющих скамейках,
Бродящих между сонных кипарисов,
Играющих в любовь или разлуку
Под южным ветром ― праведным судьей.
Ручей гремит по камешкам точеным,
Коты идут в коричневых аллеях,
Ежи топорщат медленные иглы.
Горбатая качается луна.
И божество, как некий символ страха,
Склоняется над маленькими снами,
Что поднимаются из города, который,
Как видно всем, лежит на самом дне.
Здесь целовался я, здесь ненавидел,
Здесь я ронял мальчишеские слезы.
Ах, Вера, Вера, сколько было мрака
В ущелье давней юности моей!
Какой была ты стройной и спокойной,
Как ты ныряла со скалы в пучину,
Какие гордые носила груди,
Как опускала мрачные глаза!
О, сколько легкости вина и света
Кружится в беспорядке кипарисов,
В задохшихся от темной дури лаврах,
В ночном ручье, что цокает в ночи,
Как жеребец, летящий вниз с нагорий!
Неужто вы, умершие, живете
Неизмененные в поступках прежних,
В словах обычных, в ожиданье старом
Какого-то последнего конца?!
Конца не будет.
1943 ― 1945
