Туман. Река. Клубятся облака.
Я жду. И вместе ждут у переправы
Охотники, солдаты, гуртоправы,
Врачи, крестьяне… Всех томит тоска.
Толкуют, что сюда не для забавы
Пришли. И переправа не легка.
И вообще дорога далека…
Так говорят. И я в ответ:
«Вы правы!»
Тут кто-то вдруг: «Паром! Паром!» ― кричит.
А изо мглы не эхо ли звучит:
«Харон! Харон!»
Я слышу это имя.
Вот перевозчик. Медленно гребет.
Приткнулась лодка. Кинулся народ.
И на борт я вступаю вслед за ними.
Мой правый берег, навсегда прости!
К твоим низинам не вернусь песчаным.
Вздымай, река, стремительно кати
Крутые гребни в сумраке туманном!
Но поведенье кажется мне странным
Гребца.
«Ты трезв?»
Молчит.
«Устал грести?»
Устал.
А в лодке душ до тридцати.
«Пусти на весла! Говорю, пусти! Пусти, проклятый!»
И, в бессилье пьяном,
Тут впрямь от весел отвалился он,
И ветер веет пепел с небосклона,
И на меня глядят со всех сторон
Все тридцать душ тревожно, напряженно.
А я неторопливо, монотонно
Гребу во мрак.
Меня зовут Харон!
И всё понятно.
Над водой встают дебаркадеры, статуи и зданья.
Всех городов я вижу очертанья,
Где находил когда-то я приют.
Я позабыл оставленный уют,
На деловые не пойду свиданья,
И той, что любит, слышу я рыданья.
Нет, я не тут!
Харон меня зовут!
«Харон! Харон!» ― кричат на берегу.
Напрасный зов!
Не превознемогу
Стремительность подводного теченья.
И вёсел всё медлительней размах.
Ведь всё равно за Стиксом на холмах
Все встретимся мы там без исключенья!
Так я решил.
И левый берег, крут,
Вдруг встал из мглы.
И веет с этой суши
Горячим ветром.
Трепещите, души!
Суд ждет вас здесь. Последний, Страшный суд!
Но почему такое равнодушье?
Не мечутся, не плачут, не клянут,
А слышу я:
«Причаливай вот тут!»
― «Да нет, не тут, а здесь вот, где посуше!»
― «Неужто вы не видите мостков!»
Эреб! Эреб! Так вот ты есть каков!
Чу! Звон подков. Гудки грузовиков.
И лодочник, во всю орущий глотку,
Чтоб услыхал бы весь загробный мир:
«Озорничал вот этот пассажир!
Сам, видно, пьяный. Всполошил всю лодку!»
(1946)
Я жду. И вместе ждут у переправы
Охотники, солдаты, гуртоправы,
Врачи, крестьяне… Всех томит тоска.
Толкуют, что сюда не для забавы
Пришли. И переправа не легка.
И вообще дорога далека…
Так говорят. И я в ответ:
«Вы правы!»
Тут кто-то вдруг: «Паром! Паром!» ― кричит.
А изо мглы не эхо ли звучит:
«Харон! Харон!»
Я слышу это имя.
Вот перевозчик. Медленно гребет.
Приткнулась лодка. Кинулся народ.
И на борт я вступаю вслед за ними.
Мой правый берег, навсегда прости!
К твоим низинам не вернусь песчаным.
Вздымай, река, стремительно кати
Крутые гребни в сумраке туманном!
Но поведенье кажется мне странным
Гребца.
«Ты трезв?»
Молчит.
«Устал грести?»
Устал.
А в лодке душ до тридцати.
«Пусти на весла! Говорю, пусти! Пусти, проклятый!»
И, в бессилье пьяном,
Тут впрямь от весел отвалился он,
И ветер веет пепел с небосклона,
И на меня глядят со всех сторон
Все тридцать душ тревожно, напряженно.
А я неторопливо, монотонно
Гребу во мрак.
Меня зовут Харон!
И всё понятно.
Над водой встают дебаркадеры, статуи и зданья.
Всех городов я вижу очертанья,
Где находил когда-то я приют.
Я позабыл оставленный уют,
На деловые не пойду свиданья,
И той, что любит, слышу я рыданья.
Нет, я не тут!
Харон меня зовут!
«Харон! Харон!» ― кричат на берегу.
Напрасный зов!
Не превознемогу
Стремительность подводного теченья.
И вёсел всё медлительней размах.
Ведь всё равно за Стиксом на холмах
Все встретимся мы там без исключенья!
Так я решил.
И левый берег, крут,
Вдруг встал из мглы.
И веет с этой суши
Горячим ветром.
Трепещите, души!
Суд ждет вас здесь. Последний, Страшный суд!
Но почему такое равнодушье?
Не мечутся, не плачут, не клянут,
А слышу я:
«Причаливай вот тут!»
― «Да нет, не тут, а здесь вот, где посуше!»
― «Неужто вы не видите мостков!»
Эреб! Эреб! Так вот ты есть каков!
Чу! Звон подков. Гудки грузовиков.
И лодочник, во всю орущий глотку,
Чтоб услыхал бы весь загробный мир:
«Озорничал вот этот пассажир!
Сам, видно, пьяный. Всполошил всю лодку!»
(1946)
