Никогда, никогда, никогда
Я не видел небес столь торжественно-ясно-эфирных,
Столь божественно-благостно-мирных,
Как теперь ― в эти дни исступленья, вражды и огня.
Утром воды прозрачны и воздух молитвенно тих,
И белых сто ангелов смотрятся в них.
В полдень в свете бездонно-блаженном высоко
На седьмых небесах раскрывается божие око.
Вечерами в безветрии пышном на землю из рая
Все четыре реки ниспадают огнем и текут, расплавляя
Поля и сады, и дома.
А закатная чуть уплотняется тьма,
Сорок тысяч огней,
Сорок тысяч свечей
Зажигаются в храме небес, и одна всех ясней
И всех горячей.
О, звезда безмятежных высот!
Я знаю, что там, на поле затихшего боя,
Там, где смерть, изогнувшись над телом героя,
В его жаркие раны вонзает свой хобот холодный и пьет, ―
Я знаю, что там ты глядишь также мирно кругом
И блестишь тем же кротким лучом,
Отражаясь рубином в кровавых струях,
Отражаясь опалом в замерзших губах,
Отражаясь алмазом в предсмертных слезах.
Никогда, никогда, никогда
Я не чувствовал так безнадежно-навеки,
Что природа нам даже ― увы ― не враждебна, а только чужда,
Что солнце, и небо, и зелень, и горы, и реки ―
Лишь бездушные идолы в храме, где плачет душа,
Лишь нагие рабыни, что, рабство беспечно влача,
Разлеглись равнодушно и праздные речи ведут меж собой,
И ждут,
Покуда чужие за их обладанье ведут
Или торг, или бой.
Нас не видит никто,
Нам не внемлет никто
Ни вблизи, ни вдали.
Ни в эфире небес, ни на тверди земли,
И если мы бога любви в своем собственном сердце убили враждою,
Нам трагедию жизни играть суждено перед сценой пустою.
Никогда, никогда, никогда
Не жалел, не любил я людей так остро-безнадежно ―
Моих братьев, попавших, как я,
В западню этой чуждой вселенной безбрежной,
Осужденных, как я,
Любить это солнце, и звезды, и горы, и воды,
Этот мир, почему-то отрадный для взора;
Осужденных бороться за то, что в них будит любовь.
О, любимое тело мертво-ненавистной природы!
О, предмет вожделений, вражды и раздора!
О, к пустым небесам вопиющая кровь!
Я не видел небес столь торжественно-ясно-эфирных,
Столь божественно-благостно-мирных,
Как теперь ― в эти дни исступленья, вражды и огня.
Утром воды прозрачны и воздух молитвенно тих,
И белых сто ангелов смотрятся в них.
В полдень в свете бездонно-блаженном высоко
На седьмых небесах раскрывается божие око.
Вечерами в безветрии пышном на землю из рая
Все четыре реки ниспадают огнем и текут, расплавляя
Поля и сады, и дома.
А закатная чуть уплотняется тьма,
Сорок тысяч огней,
Сорок тысяч свечей
Зажигаются в храме небес, и одна всех ясней
И всех горячей.
О, звезда безмятежных высот!
Я знаю, что там, на поле затихшего боя,
Там, где смерть, изогнувшись над телом героя,
В его жаркие раны вонзает свой хобот холодный и пьет, ―
Я знаю, что там ты глядишь также мирно кругом
И блестишь тем же кротким лучом,
Отражаясь рубином в кровавых струях,
Отражаясь опалом в замерзших губах,
Отражаясь алмазом в предсмертных слезах.
Никогда, никогда, никогда
Я не чувствовал так безнадежно-навеки,
Что природа нам даже ― увы ― не враждебна, а только чужда,
Что солнце, и небо, и зелень, и горы, и реки ―
Лишь бездушные идолы в храме, где плачет душа,
Лишь нагие рабыни, что, рабство беспечно влача,
Разлеглись равнодушно и праздные речи ведут меж собой,
И ждут,
Покуда чужие за их обладанье ведут
Или торг, или бой.
Нас не видит никто,
Нам не внемлет никто
Ни вблизи, ни вдали.
Ни в эфире небес, ни на тверди земли,
И если мы бога любви в своем собственном сердце убили враждою,
Нам трагедию жизни играть суждено перед сценой пустою.
Никогда, никогда, никогда
Не жалел, не любил я людей так остро-безнадежно ―
Моих братьев, попавших, как я,
В западню этой чуждой вселенной безбрежной,
Осужденных, как я,
Любить это солнце, и звезды, и горы, и воды,
Этот мир, почему-то отрадный для взора;
Осужденных бороться за то, что в них будит любовь.
О, любимое тело мертво-ненавистной природы!
О, предмет вожделений, вражды и раздора!
О, к пустым небесам вопиющая кровь!
