Жизни перетирается нить,
тают цветы письма в голубом конверте.
Хочется где-то как-то поговорить
с кем-то о чем-то от лица самой смерти.
Хочется нежную ее вплести
в тщетную ткань стихопренья,
залатать все дыры ею, снести
ужас беспомо́щного ее говоренья,
ее пассионарный стиль,
крайние обходные переходы,
переводящие польку в кадриль,
годы в минуты, минуты прекрасные ― в годы.
Почему мы так любим лопухи и другие цветы,
не надышимся пеплом ненавидимых и всяких ближних,
обряжаем покойников, затыкаем им рты,
замыкаясь в деяниях и понятиях книжных? ―
от простоты ли ее? Нет, от своей пустоты
сеет сеятель семя в ночи и кричит убого,
а его сменяют жнецы и прочие палачи
под скулящим червивым небом Ван-Гога,
Как парламент сменяет фронду, когда неслышно как Хам
наготу отца родимого открывая,
к родовому древу крадется пахан
то с трехцветным фуфлом, то с флажком первомая, ―
Так и я залатал эту пиздорвань,
да держится-то она на голом слове,
на самовитом слове, давно перешедшем грань,
прямотекущего смысла в горькой его основе.
Звучи же, козлиная песня, цвети самосад
безграмотных роз, где я прохожу как мгновенье,
как Вакх, но с поправкою чаши: с цикутой цитат ―
вплетаясь в ночное, тревожное, грешное пенье.
29 июня 1993