В желтеющей листве прозрачность кожи.
Сучки ― собрание костей сухих.
В траве, как в сваляной рогоже,
кузнечиков покоятся останки.
Улитки, будто маленькие танки,
переползают через них.
Окончен летний бой, и после перепалки
не отыскать жука-броневика.
Вдали галдят на птичьем вече галки.
Зима ― рукой подать ― недалека.
Я осень узнаю по сгорбленной походке,
по вою в дымовой трубе,
по свисту в бронхах, по дурной погодке
и по туманной жалости к себе.
А листьев желтизна печальна, как в чахотке,
румянец их пятнистый нездоров.
Обочь дорог полно еще даров,
даров болезненных, багряных ягод.
Как сгустки крови, на кустах застыв,
они висят.
Но вдруг еще порыв,
припадок кашля, и они полягут
в сырую землю. Старый сук скрипит,
а веточка от ветерка дрожит.
Болезнь во мне созрела, видно, за год.
А осень, скорбная и пьяная вдовица,
подкованным тяжелым сапогом
мне по-мужицки хочет в грудь вдавиться,
и затоптать, и след прихлопнуть батогом.
20 августа 1941 ― 1959
Сучки ― собрание костей сухих.
В траве, как в сваляной рогоже,
кузнечиков покоятся останки.
Улитки, будто маленькие танки,
переползают через них.
Окончен летний бой, и после перепалки
не отыскать жука-броневика.
Вдали галдят на птичьем вече галки.
Зима ― рукой подать ― недалека.
Я осень узнаю по сгорбленной походке,
по вою в дымовой трубе,
по свисту в бронхах, по дурной погодке
и по туманной жалости к себе.
А листьев желтизна печальна, как в чахотке,
румянец их пятнистый нездоров.
Обочь дорог полно еще даров,
даров болезненных, багряных ягод.
Как сгустки крови, на кустах застыв,
они висят.
Но вдруг еще порыв,
припадок кашля, и они полягут
в сырую землю. Старый сук скрипит,
а веточка от ветерка дрожит.
Болезнь во мне созрела, видно, за год.
А осень, скорбная и пьяная вдовица,
подкованным тяжелым сапогом
мне по-мужицки хочет в грудь вдавиться,
и затоптать, и след прихлопнуть батогом.
20 августа 1941 ― 1959