Сон вышел от меня,
белея, словно простыня,
и побежал по стоптанной и рыжей
траве, где палочки, сучочки и хвоинки
запутались, как мысли, в волосах.
А одинокие росинки,
как ягодки, мелькали по кустам.
Вокруг чернеющего пня
тумана длинная болталась простыня.
И я не знал, как он на травы спал,
как стлался он, ― я на поляне спал.
Осенний сон…
Холмы, как бы замшелые валы
неведомого моря, спали тоже.
И небо вылезть силилось из кожи,
как бы зародыш из яйца.
И вышина висела надо мной
слепой и твердой скорлупой.
Но я как раз проснулся в этот час,
и муравьиный дом кишел, разрыт.
В лесу, о мертвые стволы стучась,
бродили голоса навзрыд.
Они как будто шарили руками
в промозглом воздухе, не находя того,
кто близок был, чье существо
как в воду кануло и разошлось кругами.
Я, пень обугленный, забился в угол
под черным куколем
страшнее птичьих пугал,
и, щупальцами зябко шевеля,
я осязал тебя, постылая земля.
Я ― неморгающий косматый инок,
и в волосах моих сцепление хвоинок,
букашек, веточек, как бы молекул,
собравшихся неведомо зачем.
О, если б хоть немного я кумекал
и не был бы и немощен и нем,
когда бы не жил я в хороминах лесов
среди опустошенных голосов,
встречающихся меж собой как токи
молньеобразные, как силовой удар.
И холод вкрадчивее, чем угар,
опутывал мне ноги тонкой пряжей.
И пробежали утомленья соки
между завороженных жил.
Однако я еще дрожал и жил,
барахтался в земной глуби корнями.
И голосов мелькающие встречи,
которых я почти не понимал,
слились в один сырой
осенний гул.
И кажется, я заново уснул…
И мне привиделось, что я лежал в жилье
сквозном. Трава от холода седела.
А старая судьба на корточках сидела,
помешивая палочкой в ручье.
26 декабря 1939 ― 6 января 1946