ЗИМНИЕ СТРОФЫ
I.
По Москве, как обычно, шатались Гиштонцы,
Гишпанцы, Гишландцы и прочий Зюйд-Вест и Норд.
Визитеру инкогнито Виллему Хенрику Монсу
«Сахотеель себья слобода намен Франс Лефорт».
Вилли Монс был потомком Петровского патера.
Он прославился тем, что в вечерней «Гааг Газетт»
Заявил, что папанинцев было пятеро:
Пятый был Просоданов (В дальнейшем утерян след).
В обтекаемом мире удобно упрощены связи ―
Сообщенье наутро читали на ста языках.
Романтический блик на густой политической грязи
Позабавил Европу, поверженную во прах.
На ростках и руинах резвились бесхозные дети,
Листовое железо небес сотрясали латунные глотки громык.
Было время судов. Из земли выходили свидетели,
Недостаточно знавшие русский язык.
Во дворцах заседали возвышенно и лицемерно.
На столе перед каждым скрипел целлулоидный флаг.
Мир давно переплюнул Платона, Дефо и Жюль Верна:
Просоданов восстал из имперских бумаг.
Соучастник какого-то исполкома,
Русской печи размах и подзола податливый стих,
Весь пшеничный, продельный и васильковый,
Улыбнулся ― и славу распили на четверых.
II.
Трасса вечно в ремонте. Машина считает ухабы.
Перерыв на обед. Над забором слепые часы.
Землекопы с цыгарками. Черные, в ватниках, бабы
Возле пастей продмагов выстраиваются в усы.
«Я хотель мне увидеть немеески кладбушке…»
Кроме парочек, кто забредает сюда?
Ну, а Вилли услышал ― грохочут потешные пушки,
Юный Петр сокрушает игрушечные города.
А потом в ассамблеях полно иностранцев
Под единым российским названьем: Немчин.
Костомаров еще не успел поделить на Гишпанцев,
Гишландцев, Гиштонцев и прочих заезжих Мущин.
Над маршалем Вобаном изволят персоны и лица
Надрывать в конверсациях тонкие ниточки тайн.
Ритурнели играют. И не шевелится
За спиной ненасытный Кит Китыч Китай.
Дорогие могилы оставили люди в России.
А Россия забыла. Растила на них лебеду.
Время было домарксово: за усилья
Получали приезжие не по труду.
Но чтобы туриста извлечь из кладбищенских зарослей:
«Зеен зи? Новостройка. Гебаут». «О, я». «Вир марширен».
Здесь Москва вылезала в буэносы айресы
И на эпос выклянчивал каждый аршин.
Всюду елок борьба за сосновые высшие принципы,
И поэты, как чорта, чураются длинной строки.
По земле поспешают калошные аргентинцы,
По-боярски задравши барашковые воротники.
На оазисы дышат колючею злобой барханы,
По песчинке стекает единый великий песок.
На хромых лошадях спотыкаются чингисханы,
И опорой у моря замер Владивосток.
III.
Вилли был здесь в тридцатых. Работал посильно,
Создавал эталоны тарелок, туррелей, тазов, мисок,
масок и касок кастрюль, капониров, корыт.
Улыбаться Востоку считалось тогда прогрессивно.
Возвращался Куприн, наезжал Андре Жид.
И казалось, что вдруг на казанских тишинах,
Там, где Богвтехнопомощь и новый Потемкин-Дерстрой,
Происходит вселенское исправленье ошибок,
И исправленный мир, сами видите, не за горой.
Не Петровское шуточное переодеванье ―
Направленье не то и начальственный дух не Петров,
Да и гонка такая, что меридианы,
Затрещав, остаются в шершавых руках шоферов.
Хитрый Шоу сказал «Хорошоу» и фигу в кармане
Затаив покатил на родной Белорусский вокзал.
И бежали за Шоу якуты, киргизы, армяне.
Вилли тоже бежал, но потом понемногу отстал.
IV.
Кто вас тронул за локоть? Все тот же ветер…
Мерно тикают в небе слепые куранты властей. Тишина.
Под чекистские шорохи туго светающих веток
На постели ворочается страна.
И не верит, и верит приписанный к Аргентине,
Беспартийный, продельный крамольный, глухой, винтовой,
В то, что был кто-то пятый на исторической льдине,
Что китайцы желают не мира, а две плюс одна мировой.
В то, что люди без спичек, не ведая как обогреться,
После общего бенца забившись в забытый закон,
По хохлацко-бурятской степи поплетутся к второму прогрессу
Под эгидой монгольского слова ООН.
31 дек. 1955 ― 1976