Входили во дворик по плитам, стертым
Многосемейностью, где до поры
Треснувшей глиной еще подперты
Кровли, трамбованные пятой жары.
Шли, нагибаясь под тлен обносков,
По галерейке, где крови алей
Перец горячим свисает лоском
С ее перекошенных костылей.
Нехотя вспомнишь: иная хибара
По уши в камень, бывало, вросла.
В ней одиночество бабкою старой,
Кажется, с горя сгорит дотла.
В те годы, гостем блуждая незваным,
Пугался я рвани полуголых старух,
Грязным ошмагом, что смертным саваном,
Еще пеленавших свой бедный дух.
В черном, стоит у порога, подолгу
Смотрит, смотрит, смотрит ― куда?
Ждет ли, тревогой вжигаясь в дорогу
Сына, потерянного навсегда?
Свет не заглядывал в эти жилища
Скорби бесслезной и нищеты,
То были не хижины, а пепелища,
Даже лишенные суеты.
Многосемейностью, где до поры
Треснувшей глиной еще подперты
Кровли, трамбованные пятой жары.
Шли, нагибаясь под тлен обносков,
По галерейке, где крови алей
Перец горячим свисает лоском
С ее перекошенных костылей.
Нехотя вспомнишь: иная хибара
По уши в камень, бывало, вросла.
В ней одиночество бабкою старой,
Кажется, с горя сгорит дотла.
В те годы, гостем блуждая незваным,
Пугался я рвани полуголых старух,
Грязным ошмагом, что смертным саваном,
Еще пеленавших свой бедный дух.
В черном, стоит у порога, подолгу
Смотрит, смотрит, смотрит ― куда?
Ждет ли, тревогой вжигаясь в дорогу
Сына, потерянного навсегда?
Свет не заглядывал в эти жилища
Скорби бесслезной и нищеты,
То были не хижины, а пепелища,
Даже лишенные суеты.
