Дом познания
Пропахший йодоформом коридор
Набит битком в пылающем июле,
И всем хирург выносит приговор.
Гудят палаты, как пчелиный улей.
«Дорогу, эй!» Носилки волокут:
Лица не видно, кто-то ранен пулей.
Тарелки грязные с остатком блюд
Раздетая хожалка-проститутка
Проносит в кухню, а у двери ждут.
С головкой забинтованной малютка,
Хромающий брюнетик-агроном
И женщина, взывающая жутко.
Закрылась дверь, и вдруг потрясся дом
От взвизгиванья, всхлипыванья, рева…
Там женщину ланцетным лезвием
За миг ее паденья рокового
Скоблит палач, и плод ее любви
В ведро бросает грязное… Готово!
И с фартуком, забрызганным в крови,
Хирург выходит в коридор вонючий,
С хорошенькой сестрой. А визави
― Уж новый стон от муки неминучей,
От боли, подступившей к животу.
К больным, лежащим безобразной кучей,
Подходит врач. Схвативши на лету
Клочок письма, он вертит папиросу.
(А к быстро покрасневшему бинту
Уж муха льнет). Привычному вопросу
Ответив: «Не валяйте дурака!»,
Уходит доктор к новому допросу.
И там в углу я видел старика:
Он высох весь, он умирал, но все же
Подергивалась слабая века,
И с каждым днем пронзительней и строже
Смотрел он взором дикого орла.
Он был скелет в грязно-лиловой коже,
Не мог пошевелиться, и текла
Слизь желтая на простыню, и это
Ему простить хожалка не могла
И выкинуть в окно грозила. Где-то
Служил он раньше в банке, но теперь
Он гас один в зловонном лазарете.
Воспоминанья ли былых потерь,
Иль юных дней, когда он был любимым,
Вставало в нем, когда, как жалкий зверь,
Он вдруг стонал под зноем нестерпимым.
Он вспоминал блондинку, орденок
И ужины парадные по зимам,
И как имел он пару стройных ног,
Почетный пост, зеленые конторки
И созывал знакомых на пирог,
А не жевал обглоданные корки.
Теперь давно не ел он ничего,
Лишь руку синюю тянул к махорке,
Но злился на соседа своего
За съеденную грушу. Пред хожалкой
Он весь дрожал, когда она его
Ругала, и прибить грозила палкой,
Смеясь на членов скрюченных красу,
На остов обнажившийся и жалкий.
Когда она, рыча подобно псу,
Его приподымала на кровати,
Обрубки ног дрожали на весу,
В присохшей марле и кровавой вате.
Но час пришел. Он, кажется, уснул.
Кончался день, настала тишь в палате…
Румяный врач соседу подмигнул,
Нащупав пульс, немеющий и вялый.
Колоколов вставал субботний гул
Над городом, и луч заката алый
Проник в окно. Старик раскрыл зрачки,
И, руку выпростав из одеяла,
Хожалке дал последние куски,
Сказав «прощай» со взором просветленным,
В котором прежней не было тоски.
Он умирал спокойным, просветленным,
Затем что он простил за все и всех.
Простил больнице, простыням зловонным
И ей простил ее звериный смех…
О, мой наставник в смрадном лазарете,
Среди всего, что искупает грех,
Среди всего, что видел я на свете,
До гроба я в молитвах пронесу
Матрац твой грязный, кроткий взор и эти
Обрубки ног кровавых на весу.