МОЙ МИЛЫЙ!
1
Было! ― в тридцать седьмой год от рожденья меня
я шел по пескам к Восходу. Мертво-живые моря
волны свои волновали. Солнце глазами льва
выло! Но сей лев был без клыков и лап.
Двадцать восьмого апреля с Книгой Чисел в Восход
в одежде белой с пряжками, в свиных башмаках
я шел. И шумели волосы, хватали меня по ушам.
Хладно было. Я матерился, но шел.
Я шел, как и с каждым Восходом иду и иду,
бормочущий буквы, язвящий грешный язык,
не слышимый в Небе ни Богом, а на земле, ―
земля и без букв ― будет! благо, что есть букварь.
Благо, что есть таратайка труда и кляп клятв,
суки в чулках, котлеты в общем котле,
в клюшки играем, от пива песни поем, буквоман!
Тсс… нету споров! Я ― всех ― вас ― люблю! / Итак:
Море месило влагу. Брызги ― были, клянусь!
Песок состоял из песчинок. Парус ― не белел.
Вставали народы и расы. Вставая ― шли.
Счастья искали. Трогательная тема.
Лишь гадкий птенец, логарифмический сын их с небес набросал
вчера в полнолунье на этот уже эпохальный брег
лампочек, апельсинов, палочек от эскимо,
лифчиков, презервативов, всякого пола волос.
А там, где граница моря и взморья, там, где вода
с брегом сливается, на полотняном песке
вот ― восемь букв:/ МОЙ МИЛЫЙ!
Буквы-канальчики: в [э]М ― немножко воды,
О заплыло совсем, Й брезжило лишь…
МОЙ ― плохо просматривалось, но киноэкранно гравюрны
были пять: МИЛЫЙ.
Как непростительно просто, как на берегу богов,
на бюрократическом бреге ― МОЙ МИЛЫЙ!
И ничего. Желтые буквы беды
сосуществуют со всем вышеописанным счастьем.
А над апрелем чайки читали Восход,
или весну вопрошали: «Когда же проклюнется рыба?»
Всюду светились нежно-зеленые личики листьев.
Дети засматривались на пляж, не купаясь, в кепочках кожи.
Да мотоциклы мигали, красные, как вурдалаки.
Жрали все больше и больше электрожратву
вы, электропоезд, обслуживающий курорты.
Но рановато. Пока пляж был безлюден (то есть ― без тел),
девственен! Ждал своего жениха! Мифотворца!
2
Песню весенней любви теперь запевайте, вы, майские Музы!
Было! ― у самого-самого моря стоял Дом
Творчества. В доме был бар. Но об этом позднее.
В Доме том жили творцы и только творили.
Творчеством то есть они занимались, ― и это понятно.
Всякая тварь испытала на собственной шкуре, что значит творить.
То есть ― таланты там были. И точка.
В Доме директор ― был. Прорицатель Биант.
Физиономия в коже из паутины с носом Иуды из Кариота.
Знал он, что есть, и ныне и присно и будет во веки веков.
А потому что: там, в кабинете Бианта, забронированном автоматической дверью,
всюду вращались, как водовороты, магнитофоны соцреализма:
охи, сморканья, волненья отечественных одеял,
расшифрователи стука машинок ― по буквам ―
пишущих, анализаторы кала, пота и спермы,
плеск поцелуев, беседы о Боге, шипенье бокалов,
хохот, хотьба (о чем ты задумался все же, детина?).
И по утрам, когда утихают ласки
и разговор приобретает (х[э]м!)
резко политическую окраску,
из-за занавески выходят бледные парни Бианта
и говорят, отворачиваясь: ― Хватит, ребята.
Ласки ласками, но и тюрьма, как-никак, ― государственное учрежденье. ―
Буря ревела, дождь ли шумел, молнии мнительные во мраке блистали, ―
но поразительно прост и правдив был Биант:
на расстоянье вживляя в мозги полусна элегантные электроды
(что там приснится? ― Сияющие Вершины
или – вниманье! ― лицо нимфы Никиппы, к примеру!).
3
В лифте летал Аполлон. Лилипут. В голубом.
Ласточкой галстук. С красной кифарой.
Чуть краснобров. За голубыми очками глазастые очи.
Ехал на лифте, как эхо ― людям служить. Словом и славой.
Мужество ― было. Гражданское. Два подбородка.
Запад огульно не отрицал. Нового ― страстный сторонник.
В номере ныл и лизал Никиппе чулки.
Официанток отчитывал голосом грома.
Сед, как судак. Влюблен. Но нелюбим.
В жизни своей не замучил ни женщины. Был драматургом.
Да, а Никиппа? Невеста она ― Аполлона.
В общем, она тут ни при чем ― так, отдавалась.
В доме был бар. (Пора, брат, пора! ) В доме был лифт.
Вот что о баре. В баре сидел настоящий сатир. Современник.
Может быть, с рожками, только в кудрях затерялись.
Кудри его! Не описываю. Не фантаст.
Девы дышали, как лошади, кудри его пожирая очами.
Очи его! Очи ангелов или гусаров, они ― цвета злата!
Ноги его! На копытах! Ну, что тут прибавить?
Руки его!.. Впрочем, ручки с похмелья гуляли.
Есть небольшая деталь… так, не деталь, а штришок:
голый ходил. Даже не в чем мать родила, куда бы ни шло, а ― голее.
Правда, кудрями своими неописуемыми чуть-чуть вуалировал обе ключицы,
но что, извините, женщине плечи мужчины,
если он ― гол!
Как питон! Как пиявка!
В баре он ― пил. Из бутылки! Бальзам! Все… смотрели.
Выпив свою сардоническую бутылку
и обведя аборигенов золотыми от злобы глазами, вставал
и ― вылетал, как скальпель, в дверь под названием «Выход».
И… / в море купался. Как все!
Марсий, ― о нем говорили. Фамилия: Марсий.
Кстати, Никиппа. В ней-то и дело. Любила она отдаваться.
Нравилось ей. У нее были белые ноги,
ну, и она их время от времени раздвигала.
Вот Аполлон. Это ― жених.
Ну, а жених ― это тот, кто ждет своей очереди к невесте.
Марсий, к примеру. / Этот ― гений флиртов и флейт.
Марсий ― любил, а она хорошо мифологию знала.
Был и в Москве какой-то Гигант. Но этот был ― настоящий поэт:
в «Юности» публиковался. Пел под окном, как Лопе де Вега.
И колебалась в стали стекла шляпа его с шаловливым павлином
и кружевное жабо с мужскими усами.
Пел темпераментным тенором светлый романс Ренессанса о страсти,
с болью в душе и с отчаяньем отмечая:
вот они двое в объятьях лежат ― сатир и русалка,
вот она с кем-то совсем посторонним (увы! ) до утра на ковре кувыркалась,
вот появлялась в стекле ее лебединая шея с башкою Египта,
время от времени с грустью поэту в окошко мигая.
(Улица Горького аккомпанировала звонками Заката!)
Нимфа Никиппа была из семьи не семитов. Папа ― писатель.
Нет, не на службе. Не алкоголичка. Не блядовала.
И вообще ни хуя не хотела. Сказано выше ― она отдавалась.
Искусства была не чужда и философии наша Никиппа!
Песню весенней любви продолжайте вы, майские Музы!
Как начиналось? А так: не хватило дивана.
Было ― вошел Аполлон в почти новобрачную спальню,
и ― чудеса! ― был диван. Был на месте, и ― нету.
― Боги Олимпа! ― взмолился тогда Аполлон. – Где же диван? ―
И боги сказали: ― Иди и увидишь. ― Пошел и увидел:
двое лежали на дивном диване в позе, весьма соответствующей моменту.
― Что вы здесь делаете? ― воскликнул вопрос Аполлон дрогнувшим гласом.
Марсий ответил просто и кратко: «Ебемся». / ― Не верю.
― Как знаешь, ― ответствовал Марсий. / ― Разнервничался, ― Никиппа сказала.
― Ну, хватит, хватай свой диван и дуй. Лифт направо.
Невесту свою не оставь. ― Аполлон
взвалил свой диван крестоносный, потопал. Невеста,
как лебедь египетская, за ним, ― неземная.
Поставив диван, лилипут набросился на невесту, весь сотрясаясь.
Она отдалась.
4
Так началось:
как полагается ― ревность, а с нею ― все, что связано с нею:
рвенье к любимой, просьбы к Всевышнему, робкие в сердце попытки,
в общем, беспочвенных, но неслыханных наслаждений и мести.
Ибо отправлен в изгнанье был Аполлон нимфой Никиппой
в номер соседний. Там он и спал:/ в очках, в сединах, весь в голубом, одинок.
Кто из людей не вздохнет, слушая, как за стеной отдается
его невеста? / Что ж ― Аполлон в таком случае ― бог?
Тоже вздыхал, не лучше, не хуже, чем все остальные. / И… как отдается?
По всей анатомии этого милого всякому смертному дела.
Но… будем скромны, как и прежде. / Способов много: очи опустим, голову тоже.
Спору нет: все эти способы свято подсчитывать жениху за стеной — небезынтересно,
если, в особенности, объект за стеной ― невеста твоя.
Есть и другая еще, плюсовая деталь проблемы:
Никиппа и Марсий в поте лица отдавались друг другу,
а Аполлон только слушал и только кончал, ―
без труда и без пота! не ударив палец о палец!
Утром сатир кифареду весьма дружелюбно кивал.
Итак:/ ибо:/ бог Аполлон был Большой Гражданин Государства,
вся эта ебля приобретала уже государственное значенье.
Это тебе не семейный совет: выпил водки-селедки,
и ― по зубам! А пока ремонтируют зубы ―
любовник уже утомлен и уехал…
Нет! – как? почему? отчего? где? зачем? на каких основаньях?
нет ли здесь умысла идеологических, скажем, ошибок?
Разобрались. Есть и нет, но идеи ― на месте.
И идеалы грядущего ― в норме. К тому ж ― не жена, а невеста.
Вызвали Аполлона. Спросили. Сказал.
Сказали: мы не позволим. Нужно хранить Граждан ― и т[е]. д[е].
Перевоспитывать сволочь. / Драматургия ― это искусство для масс.
― Кифара в порядке? ― Ответил. Сказали:/ ― Нужно запеть!
― То есть? ― спросил сквозь очки. / ― Голосом. Гласом. Мирное соревнованье систем:
кто проиграет, с того сдирается шкура. / Вы на кифаре, этот на флейте.
Он ― проиграет. Он-то один, за вами ― гражданская тема.
Песню весенней любви теперь отпевайте вы, майские Музы! / Запели.
Вот Аполлон заиграл о ликующей всюду любви. Ликовали.
Марсий завыл на фиговой флейте какое-то хамство.
Еб твою мать, как матерился! / (Но материться в поэме нам не к лицу.)
― Паспорт посмотрим, ― сказали. Потом: ― Почему на копытах?
Национальность? ― Сатир. ― Вот как. Все ясно.
Шкурку вы сами снимете или позволите нам? Скальпель и морфий!
Морфий не нужен? Смеетесь? Вам больно? Ах, нет? Тише. Тем лучше?
Это ― последняя шкурка? Не вырастет? Чушь. Сейчас все вырастает.
Кудри скальпируем. Так. Животик-то ― пленка.
Теперь повернитесь спиной. Спасибо. Копытца отвинтим.
Вы полюбуйтесь только теперь на себя:
новый совсем человек! Запевайте о новом! Шагайте шагами!..
Не зашагал. Осмотрелся. В баре сидел Аполлон и нимфу кормил шоколадом.
Шел разговор о вояже на Запад: свадебные променады.
У лилипута сверкали очки, окрашивая все в голубое.
Расхохотался – Марсий. Напился. Всюду совал свою мерзкую морду.
Так и уехал без шкуры, но хохотал ― как хотел!
В общем, сей тип, к сожаленью, так и остался в своем амплуа.
5
Бойтесь, Орлы Неба, зайцев, затерянных в травах.
Заяц пасется в степях, здравствует лапкой Восход.
Нюхает, зла не зная, клыкастую розу,
или кощунствует в ковылях, передразнивая стрекозу.
А на Закате, здравствуя ночь-невидимку,
пьет сок белены и играет на флейте печаль.
Шляется после по лунным улицам, пьяный,
в окна заглядывая (и плюясь! ) к тушканчикам и хомякам.
Лисы его не обманут ― он лис обцелует.
С волком завоет ― волк ему друг и брат.
Видели даже однажды ― и это правда ―
заяц со львом ели похлебку из щавеля.
И, вопреки всем традициям эпоса, кобра,
может, вчера врачевала его ядом своим.
Все это правда, все мы ― дети Земли.
Бойся, Орел, птица Неба, я вижу ― ты прыгнул
с облака вниз, как пловец, руки раскинув.
Замерло сердце у нас, омертвели колени,
не убежать ― ужас желудок окольцевал,
не закричать, не здравствовать больше Восхода,
лишь закатились очи и пленка на них.
И ― горе тебе! ― мы по-детски легли на лопатки,
мы ― птичка-зайчик, дрожащими лапками вверх.
Что это ― заяц живой или жаркое ― зайчатина с луком, с картошкой тушеной?
Бойся, Орел, улетай ― это последние метры вашей судьбы.
Вот вы вцепились когтями в наше нежное тело,
клювом нацелился в темя (теперь-то ― не улететь!),
дышишь нам в очи, как девка в минуту зачатья… минута…
где же орел? где он? ау ― нету орла.
Только пернатое месиво мяса. Повсюду
разного веса разбросаны и валяются в травах куски.
Вот две ноги рядышком, как жених и невеста.
Все остальное ― хвост, обнаженные ребра и крылья ―
залито соусом, соус ― живая кровь. Пар от крови.
И, вытирая травами кровь со своего сведенного тельца,
ты осмотри свои задние ноги, заяц, зверек изумленный.
Это они, обморок твой защищая,
судорогами живота приведенные в действо,
в лютой истерике смерти взвивались и бились
и разорвали орла. А ты и не знал!
Да и не знаешь сейчас. Отдышался, оттаял
и побежал на тех же ногах к Закату,
здравствуя лапкой счастливый свой горизонт!
6
В год Рафаэля, Байрона, Моцарта, Пушкина, ― кто там еще? ―
я все шел и, дыханье свое выпуская шарами
солнечными, а в тени ― чуть-чуть нефтяными,
пересчитывая шаги, скрестив до боли ресницы,
остолбевал на тридцать седьмом, и, в который раз,
бледный и скорбно стоял над пропастью сей незатейливой фразы:/ МОЙ МИЛЫЙ!
Кто написал через каждые тридцать шагов и семь―/ МОЙ МИЛЫЙ!
Ран романтизма не перечислить. Длинное дело!
Рок Рафаэля! Байрона бред! Моцарта месса! Пушкина пунш! / Что предчувствия?
Может, Мадонна тело тебе отдавала свое, Художник,
только затем, чтобы ты умер на теле?
Может, Августа и не сестра, а – постриг
в святость карающей крови, ― и что вам?!
Может быть, реквиемом без жен ты скончался, Моцарт,
скрипку любя, только ее красно-теплое тело?
Может быть, Натали не до балов, а пуля Дантеса
точка и только? А судороги супруги ―
ненависть женщины тела к гению неба.
Может, народы и расы, границы, войны, системы ―
только ненависть Тела к Небу, ― и нет им сосуществованья?
Может быть, нимфа Никиппа мне написала «МОЙ МИЛЫЙ!»,
мстя за насмешки поспешные (смех ― чтоб не слезы!)?
Может быть, просто Наташа с телом Египта/ так посмеялась от плача?
Знаю: не знаю. Я ухожу в утренний ход моря.
Чайки ― белое чудо. Море – восстанье весталок. А горизонт
кто-то оклеил газетами. За ― горизонтом―/ небо мое!
Что ж. Застегнем все пряжки нашей белой одежды.
Очи откроем и будем идти как идти/ за ― горизонт,/ за ― Долину Блужданий!
Будем молчать, как язык за зубами. А надписи эти,
эти песчинки чьих-то там поздних признаний,
эта отвага отчаянья ― после потери – да не осудим! ―
слышал я, слышал ― устами не теми.