(история души одного поэта)
В исходной четверти девятисотых
Ночь наступала, не предупредив,
Как было, есть и будет в тех широтах.
Свет ночника был тускло-нерадив,
Как в детской комнате больного корью,
Чей бред походит на речитатив.
Подлунный бисер сыпался на взморье,
И три кита ― слова, слова, слова ―
Держали мир (о принцевы подспорья!).
В полудремоте никла голова
Над пресной кружкой, над сухой краюхой,
Когда слетала с классика сова.
― Очнись, поэт, затекший бок почухай!
Твори, поэт! ― казалось, говорил
Ночной полет романтики безухой.
Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,
Кто к странствиям привержен был покамест,
Ах, тот был шире рамок и мерил.
Ах, по-петушьи был поэт горланист,
Хотя лунастый призрачный простор
Еще лежал в тонах a la Чурлянис.
Прошедшего великолепный вздор
Звенел копытами, стонал рогами,
Скулил «Валетами» смычковых свор.
Медвежий Зуб курил в своем вигваме,
И птицелов по Рейну проходил,
Как Пугачев по Волге или Каме.
В чаду чудовищных паникадил,
В бесовых гласах пушечного хора
Культ Филомелы пел орнитофил.
Юг щеголял в околышах Земгора,
Сквозь три звезды шибал денатурат,
И ночь текла темней стихов Тагора.
Был схож с кагором сок ручных гранат,
Шел в бой поэт, и в продранном кармане
К нирване призывал Рабиндранат.
Что есть поэт? ― воюя и шаманя,
Затвор он чистит и перо грызет
И пьет блаженство в вечной смене маний.
Он кислород поэзии сосет,
Вокруг него ― четыре пятых прозы,
Развязанной, как в воздухе азот.
И в прозе над поэтом ― бомбовозы.
«Да здравствует же, ― говорит он, ― тот,
Кто выдернул столетние занозы,
Кому признательность, кому почет,
Кто души строить мне велит людские,
Кто мне, как другу, руку подает!..»
А позади ― отпетая Россия,
И чья-то тень, стоящая в тени,
Грозит стихом «враждебной силе змия».
«Вот (говорит) ― господь его храни! ―
Веселый странник, мастерящий души,
С кем выхожу я в будущие дни…»
А тот в ответ: «моей одышки глуше ―
Вас некогда заевшая среда,
Финансового ведомства чинуши.
Грудь выпятим! пусть знают господа.
Поэзия найдет себе дорогу,
Поэзия пробьется сквозь года.
Я Вам не подражаю, но, ей-богу, ―
Вы знаменитый дрелыцик, оф мейн ворт,
На Вас толстовку б я надел как тогу;
Вы в наше время получали б «горт», ―
Я в том клянусь икрой моих каллихтов, ―
О, с ангелом вальсирующий черт,
Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»
Ср. : «Однажды он, по моей просьбе, прочел мне, ― в третий или четвертый раз, ― «Смерть пионерки» И потом, как будто непосредственно продолжая начатый разговор, перешел к воспоминаниям о собрании писателей, на котором присутствовал Сталин. Он приподнял свою желтоватую от астматола кисть руки, поглядел на нее и сказал: ― Я с уважением смотрю теперь на свою руку, потому что ее пожимала рука Сталина» (А. Селивановский. Сила жизни/
Эдуард Багрицкий. Альманах
Под ред. В. Нарбута. ― М: Сов. писатель, 1936. С. 157-158).
В исходной четверти девятисотых
Ночь наступала, не предупредив,
Как было, есть и будет в тех широтах.
Свет ночника был тускло-нерадив,
Как в детской комнате больного корью,
Чей бред походит на речитатив.
Подлунный бисер сыпался на взморье,
И три кита ― слова, слова, слова ―
Держали мир (о принцевы подспорья!).
В полудремоте никла голова
Над пресной кружкой, над сухой краюхой,
Когда слетала с классика сова.
― Очнись, поэт, затекший бок почухай!
Твори, поэт! ― казалось, говорил
Ночной полет романтики безухой.
Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,
Кто к странствиям привержен был покамест,
Ах, тот был шире рамок и мерил.
Ах, по-петушьи был поэт горланист,
Хотя лунастый призрачный простор
Еще лежал в тонах a la Чурлянис.
Прошедшего великолепный вздор
Звенел копытами, стонал рогами,
Скулил «Валетами» смычковых свор.
Медвежий Зуб курил в своем вигваме,
И птицелов по Рейну проходил,
Как Пугачев по Волге или Каме.
В чаду чудовищных паникадил,
В бесовых гласах пушечного хора
Культ Филомелы пел орнитофил.
Юг щеголял в околышах Земгора,
Сквозь три звезды шибал денатурат,
И ночь текла темней стихов Тагора.
Был схож с кагором сок ручных гранат,
Шел в бой поэт, и в продранном кармане
К нирване призывал Рабиндранат.
Что есть поэт? ― воюя и шаманя,
Затвор он чистит и перо грызет
И пьет блаженство в вечной смене маний.
Он кислород поэзии сосет,
Вокруг него ― четыре пятых прозы,
Развязанной, как в воздухе азот.
И в прозе над поэтом ― бомбовозы.
«Да здравствует же, ― говорит он, ― тот,
Кто выдернул столетние занозы,
Кому признательность, кому почет,
Кто души строить мне велит людские,
Кто мне, как другу, руку подает!..»
А позади ― отпетая Россия,
И чья-то тень, стоящая в тени,
Грозит стихом «враждебной силе змия».
«Вот (говорит) ― господь его храни! ―
Веселый странник, мастерящий души,
С кем выхожу я в будущие дни…»
А тот в ответ: «моей одышки глуше ―
Вас некогда заевшая среда,
Финансового ведомства чинуши.
Грудь выпятим! пусть знают господа.
Поэзия найдет себе дорогу,
Поэзия пробьется сквозь года.
Я Вам не подражаю, но, ей-богу, ―
Вы знаменитый дрелыцик, оф мейн ворт,
На Вас толстовку б я надел как тогу;
Вы в наше время получали б «горт», ―
Я в том клянусь икрой моих каллихтов, ―
О, с ангелом вальсирующий черт,
Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»
Ср. : «Однажды он, по моей просьбе, прочел мне, ― в третий или четвертый раз, ― «Смерть пионерки» И потом, как будто непосредственно продолжая начатый разговор, перешел к воспоминаниям о собрании писателей, на котором присутствовал Сталин. Он приподнял свою желтоватую от астматола кисть руки, поглядел на нее и сказал: ― Я с уважением смотрю теперь на свою руку, потому что ее пожимала рука Сталина» (А. Селивановский. Сила жизни/
Эдуард Багрицкий. Альманах
Под ред. В. Нарбута. ― М: Сов. писатель, 1936. С. 157-158).
