Я, черный крыс, потомок древних рас,
Насельник лучших дыр Европы,
Я чую носом ― близок смертный час,
Восстали серые холопы
И, закусив хвосты, грядут на нас,
От Ганга пролагая тропы.
Mus decumanus – я уже привык,
Бродя по трапезным угарным,
Употреблять монашеский язык
В его звучании вульгарном ―
Mus decumanus обнажает клык,
И ворон возвещает «карр!» нам.
Подпольным Римом завладел пасюк;
Его клянет людская паства;
Кормя, как варвар, кошек и гадюк,
Он сырные сгрызает яства,
И моровая в корабельный люк
За ним проскальзывает язва.
Вот мой хозяин ― не жалел он крох
Для бедной крысы-постояльца,
Но перед мором сдался и оглох
И посинел в мерцаньи смальца…
Я этой ночью, подавляя вздох,
Ему отгрыз четыре пальца.
Съедобный друг мой ― сальная свеча
Мне стала сторожем пугливым,
Хозяин мертв, и нет в замке ключа,
И сыр открыт врагам пискливым,
И думы, думы, муча и урча,
Ползут растопленным наплывом.
Я знаю человека. ― Что скрывать?
Он зверь, как мы, но зверь особый:
Пока росли мы, он успел отстать.
Об этом говорят нам гробы,
Им выдуманные, его кровать
И череп, слишком крутолобый.
Он ниже нас в насущнейших чертах:
В любви, и в смерти, и в рассудке.
Начнем с любви: кто ею так пропах,
Кто ею пьян из суток в сутки,
До ласки падкий, к дрожи на губах
До умопомраченья чуткий?
Нет, мы не шутим с лучшим из даров,
К нам по наследству перешедших!
Любовный клич, хоть он у нас суров,
Но он один на всех наречьях. ―
Нам жаль страстей ― мы шерстяной покров
Надели, чтобы уберечь их.
Пусть голыми родимся мы, но шьем
Себе сутану, как викарий, ―
Двуногие же ходят нагишом,
Нецеломудренные твари;
Мы любим в шубах, человек ― ни в чем,
И, голый, он дрожит от яри.
Изысканно-сластолюбивый зверь,
До непотребства обнаженный,
Он весь таков ― посмотрим-ка теперь,
Кого берет себе он в жены:
Он к злейшему врагу стучится в дверь
И говорит, что он суженый.
Мы скромно размножаемся в норах
И брачных вымыслов не ищем,
На сестрах женимся, на дочерях,
Не дорожим приданым нищим,
А этот зверь, утратив стыд и страх,
Роднится с неродным жилищем.
Сабинянки не Римом рождены,
Они и пахнут по-иному,
Но, римлянам в награду отданы,
Пьют ненавистную истому
И падают трофеями войны
На триумфальную солому.
Мечи Юдифей, топоры Далил
И Карменситины стилеты
Над дерном полководческих могил
Враждебной похотью согреты,
И, выродок вендетты, трижды гнил
Роман Ромео и Джульетты.
Я черный крыс, любимец темноты.
Я чую смерть в пасючьем писке.
Я смерти брат. Я с вечностью на «ты».
Свеча горит. Текут записки,
Трактат о том, в сравненьи с кем коты
И не презренны, и не низки.
Установив, что человек ― урод
В наружности, в любви и в браке,
Я заявляю: даром он живет,
Его бессмертье ― это враки,
Ибо, погибнув, он гниет, как крот,
В земле, в безвестности, во мраке.
Мы не хороним наших мертвецов,
Не сушим их и не сжигаем ―
Мы их едим, мы дивный слышим зов,
И этот зов неумолкаем.
У нас в крови бессмертна плоть отцов,
А плоть сынов нам служит раем.
Зверь ловит зверя, крысу губит кот,
Кот гибнет под ножом стряпухи,
Под видом зайца лезет к дурню в рот,
Последнего же с голодухи
Съедаем мы ― voila круговорот
Et cetera в таком же духе.
Отметив превосходство живота
Над мертвой славой мавзолея,
Я вижу: есть еще одна черта
В пассиве моего злодея:
Под черепом двуногих развита,
И слишком развита, идея.
Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги,
Чтобы исследовать ― откуда
Вошла в его холодные мозги
Идея подвига и чуда,
Я шарил там, не видел там ни зги,
Озяб ― и налицо простуда.
Кто, кроме человека, верит в речь
Священника, бродяги, шельмы?
Как трудно моряка предостеречь,
Когда в судне завидим щель мы,
И как легко готов он верить в течь
По огонькам святого Эльма.
Пора нам опровергнуть клевету
О Гаммельнском крысолове:
Мы музыки не ловим на лету,
Ушей не держим наготове.
Пусть люди сами гибнут за мечту
И бога прозревают в слове.
Я ― черный крыс. Сейчас меня съедят
Завоеватели подполий.
Дай дописать мне, серый супостат!
Как Архимед, не чуя боли,
Я умираю, но за свой трактат
Молю смиренно: Noli! Noli!
27 февраля 1929