Эпилог, в котором автор встречается с героем
Доктор Осень, ну, вот мы и повидались.
Кабинет рентгенолога ― исповедальня.
Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.
Я замер.
Доктор Осень/ глядел сквозь меня/ золотыми глазами.
Я узнал эти Очи,
человечество зрящие.
Что ты зришь во мне, Осень,
в жизни ― нужной иль зряшной?
Где какие разрухи, полеты, пороки
и затоптанные болевые пороги?
Мы чаевничали/ в вашей душной, как чай, комнатухе.
Ворот, вышитый крестиком,/ намокал от натуги.
Вы показывали сквозь смешливые слезы
мне коллекцию ваших/ рентгенокурьезов.
Как пейзажи Луны,
ваши снимки тоскуют без вымпелов.
Вилка средней длины.
Ее с водкою выпили.
Этот съел медальон, чтобы с личиком быть/ не в разлуке.
О улыбка мадонн
в католических дебрях желудка!..
Эту радиолампу сглотал жизнелюбец/ из Винницы.
Он пытался ее/ из себя плоскогубцами вынуть. И,
отрешенно и важно/ храня независимость хода,
как куранты на башнях,/ свисали часы в пищеводах.
А один в вытрезвителе
съел карманные, с боем.
Его ― Время язвительно
изнутри оглашало собою.
Пусть мы скромны и бренны.
Но, как жемчуг усердный,
вызревает в нас Время,
как ребенок под сердцем.
И внезапно, как слон,
в нас проснется, дубася,
очарованный звон
Чрезвычайного Часа.
Час ― что сверит грудклетку
с гласом неба и Леты,
Час набатом знобящим,
как «Не лепо ли бяше».
Час, как яблонный Спас
в августовских чертогах.
Станет планка для вас
подведенной чертою.
Вы с Россией одни.
Вы услали посредников.
Смерть ― рожденью сродни.
В этом счастье последнее.
Тогда вздрогнувший Блок
возглашает: «Двенадцать».
Отрок сжался в прыжок
к амбразуре прижаться.
Для того я рожден
под хрустальною синью,
чтоб транслировать звон
небосклонов России.
Да не минет нас чаша
Чрезвычайного Часа.
1961