АВТОБИОГРАФИЯ МОСКВЫ
НЕКРОЛОГ
Я хожу от страха еле жив,
слышу―
разговаривает камень, ―
что она,
смертельно затужив,
взвизгнула вокзальными свистками;
что,
вступивши в заговор,
дома
заварили каменную кашу,
двинулись кварталами в туман,
огненными номерами машут;
что пошли Садовые в куски,
в три дуги скорежась над панелью,
и
тошнит
Плющиху
от тоски
под завшонной сношенной шинелью;
что трамваи
забирает кал,
мерзлый кал до вымерших площадок;
что гнетет дитя и старика
оторопь и стужа без пощады.
Наконец―
ни рельсов, ни карет, ―
дни обратно повернули, что ли?
Город,
весь построившись в каре,
выпал тяжко на ладони поле.
Он заглохнул, человечий род,
под былого свистнувшею плетью;
Сивцев вражек
да Коровий брод
выпучили древнее столетье.
А полей распластанный удав
тихо дремлет,
кольца расправляя;
тускло меркнет
глаз его слюда
под тоскливый хрип ночного лая.
НЕКРОЛОГ
Я хожу от страха еле жив,
слышу―
разговаривает камень, ―
что она,
смертельно затужив,
взвизгнула вокзальными свистками;
что,
вступивши в заговор,
дома
заварили каменную кашу,
двинулись кварталами в туман,
огненными номерами машут;
что пошли Садовые в куски,
в три дуги скорежась над панелью,
и
тошнит
Плющиху
от тоски
под завшонной сношенной шинелью;
что трамваи
забирает кал,
мерзлый кал до вымерших площадок;
что гнетет дитя и старика
оторопь и стужа без пощады.
Наконец―
ни рельсов, ни карет, ―
дни обратно повернули, что ли?
Город,
весь построившись в каре,
выпал тяжко на ладони поле.
Он заглохнул, человечий род,
под былого свистнувшею плетью;
Сивцев вражек
да Коровий брод
выпучили древнее столетье.
А полей распластанный удав
тихо дремлет,
кольца расправляя;
тускло меркнет
глаз его слюда
под тоскливый хрип ночного лая.