ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР
Володя! / Послушай! / Довольно шуток!
Опомнись,/ вставай,/ пойдем!
Всего ведь как несколько/ куцых суток
ты звал меня/ в свой дом.
Лежит/ маяка подрытым подножьем,
на толпы/ себя разрядив/ и помножив;
бесценных слов/ транжир и мот,
молчит,/ тишину за выстрелом тиша;
но я/ и сквозь дебри/ мрачнейших немот
голос,/ меня сотрясающий,/ слышу.
Крупны,/ тяжелы,/ солоны на вкус
раздельных слов/ отборные зерна,
и я/ прорастить их/ слезами пекусь
и чувствую―/ плакать теперь/ не позорно.
От гроба/ в страхе/ не убегу:
реальный,/ поэтусторонний,
я сберегу/ их гул/ в мозгу,
что им/ навеки заронен.
«Мой дом теперь/ не там, на Лубянском,
и не в переулке/ Гендриковом;
довольно/ тревожиться/ и улыбаться
и слыть/ игроком/ и ветреником.
Мой дом теперь―/ далеко и близко,
подножная пыль/ и зазвездная даль;
ты можешь/ с ресницы его обрызгать
и все-таки―/ никогда не увидать».
Сказал,/ и ― гул ли оркестра замолк
или губы―/ чугун―/ на замок.
Владимир Владимирович,/ прости ― не пойму,
от горя―/ мышленье туго.
Не прячься от нас/ в гробовую кайму,
дай адрес/ семье/ и другу.
Но длится тишь/ бездонных пустот,
и брови крыло/ недвижимо.
И слышу:/ крепче во мне растет
Упор/ бессмертного выжима.
«Слушай! / Я лягу тебе на плечо
всей косной/ тяжестью гроба,
и, если плечо твое/ живо еще,
смотри/ и слушай в оба.
Утри глаза/ и узнать сумей
родные черты/ моих семей.
Они везде,/ где труд и учет,
куда б ни шагнул,/ ни пошел ты.
Мой кровный тот―/ чья воля течет
не в шлюз/ лихорадки желтой.
Ко мне теперь/ вся земля приближена,
я землю/ держу за края.
И где б ни виднелась/ рабья хижина,
она―/ родная,/ моя.
Я ночь бужу,/ молчанье нарушив,
коверкая/ стран слова;
я ей ору:/ берись за оружье,
пора,/ поднимайся,/ вставай!
Переселяясь/ в просторы истории,
Перешагнув/ за жизни межу,
не славы забочусь/ о выспреннем вздоре я, ―
дыханьем мильонов/ дышу и грожу.
Я так свои глаза/ расширил,
что их/ даже облако/ не заслонит,
чтоб чуяли/ щелки, заплывшие в жире,
что зоркостью я/ знаменит.
Я слышу,―/ с моих стихотворных орбит
крепчает/ плечо твое хрупкое:
ты в каждую мелочь/ нашей борьбы
вглядись,/ не забыв про крупное.
Пусть будет тебе/ дорога одна ―
где резкой ясности/ истина,
что всем/ пролетарским подошвам/ родна
и неповторима/ единственно.
Спеши на нее/ и крепче держись
вплотную с теми,/ чье право на жизнь.
Еврей ли,/ китаец ли,/ негр ли,/ русский ли, ―
взглянув на него,/ не бочись,/ не лукавь.
Лишь там оправданье,/ где прочные мускулы
в накрепко сжатых/ в работе руках.
Если же ты,/ Асеев Колька,
которого я/ любил и жалел,
отступишь хоть эстолько,/ хоть полстолько,
очутишься/ в межпереходном жулье;
если попробуешь/ умещаться,
жизни похлебку/ кой-как дохлебав,
под мраморной задницею/ мещанства,
на их/ доходных в меру/ хлебах;
если ослабнешь/ хотя б немножко,
сдашь,/ заюлишь,/ отшатнешься назад, ―
погибнешь,/ свернувшись,/ как мелкая мошка,
в моих―/ рабочих/ всесветных глазах.
Мне и за гробом/ придется драться,
мне и из праха/ придется крыть:
вот они―/ некоторые/ в демонстрации
медленно/ проявляют прыть.
Их с места/ сорвал/ всеобщий поток,
Понес/ из подкорья рачьего;
они спешат/ подвести мне итог,
чтоб вновь/ назад поворачивать.
То ли в радости,/ то ли в печали
Панихиду/ по мне отзвонив,
обо мне,―/ как при жизни молчали,
так и по смерти/ оглохнут они.
За ихней тенью,/ копя плевки, ―
и, что/ всего отвратительней, ―
на взгляд простецкий,/ правы и ловки ―
двудушья/ тайных вредителей.
Не дай им/ урну мою/ оплюнуть,
зови товарищей/ смело и громко.
Бригада, в цепи! / На помощь, юность!
Дорогу/ ко мне/ моему потомку!
Что же касается/ до этого выстрела, ―
молчу. / Но молчаньем/ прошу об одном:
хочу,/ чтоб река революции/ выстирала
это единственное/ мое пятно.
Хочешь знать,/ как дошел до крайности?
Вся жизнь―/ в огневых атаках/ и спорах, ―
долго ли/ на пол/ с размаху грянуться,
если под сердцем/ не пыль, а порох?
Пусть никто/ никогда/ мою смерть
(голос тише―/ уши грубей),
кто меня любит,/ пусть не смеет
брать ее… / в образец себе.
Седей за меня,/ головенка русая,
на страхи былые/ глазок не пяль
и помни:/ поэзия ― есть революция,/
а не производство/ искусственных пальм»
… Смотрю/ на тучу пальто поношенных,
на сапогов/ многое множество..
Нет! / Он не остался/ один-одинешенек.
И тише/ разлуки тревогой/ тревожусь.
Небо,/ которое нелюдимо,
Вечер/ в мелкую звездь оковал,
и две полосы/ уходящего дыма,
как два/ раскинутые рукава.
1930