Пучки травы и выцветшие стебли
украсили (мы скажем: засорили)
углы каморки. Дурочка живет.
Вставая затемно, угрюмый чай затеплит,
хлеб накрошит и крупы рассыплет
на жестяном карнизе. Птичьей силе
не выйти из нее на свет.
Чуть засветлеет, вся куда-то вышла,
и только из-за двери ― пряный вереск
да на клеенке ржавый круг
от чайника. Но ничего не слышно
о ней самой. Мука и масло душно
шипят на кухне. Жарят, изуверясь,
Господней рыбины плавник.
Но заполночь проснется новый запах.
Звенят ключи. На цыпочках, под шелест
выскальзывающих из рук
еще живых цветов… Ее спортивных тапок
ползут следы, сырые от росы.
И острый лист мою щекочет шею,
и слышу резкий вскрик.
Октябрь 1974
украсили (мы скажем: засорили)
углы каморки. Дурочка живет.
Вставая затемно, угрюмый чай затеплит,
хлеб накрошит и крупы рассыплет
на жестяном карнизе. Птичьей силе
не выйти из нее на свет.
Чуть засветлеет, вся куда-то вышла,
и только из-за двери ― пряный вереск
да на клеенке ржавый круг
от чайника. Но ничего не слышно
о ней самой. Мука и масло душно
шипят на кухне. Жарят, изуверясь,
Господней рыбины плавник.
Но заполночь проснется новый запах.
Звенят ключи. На цыпочках, под шелест
выскальзывающих из рук
еще живых цветов… Ее спортивных тапок
ползут следы, сырые от росы.
И острый лист мою щекочет шею,
и слышу резкий вскрик.
Октябрь 1974