Колеблем злобной волей интонаций,
подстегиваемый оглохшим возрастом,
уже не мальчиком от станции до станции,
а волком рыщущим по краю области,
иду, вижу, живу, как Сева говорит,
горю, плачу, как всем известно,
от себя самого собою скрыт
ныне и присно и неуместно.
Что ж такого наколдовал
спящий волк в злобствующем лесу,
когда не иду, не вижу и рвать бы не стал
несчастную полевую лису.
Люди идут, ища в себе самоё
крик любви к себе. Он так громок,
что только слова «твоё» и «моё»
выколачиваются из потемок.
И женщина приходит к волку, как в старых сказках говорится,
чтоб волк ту женщину и растерзал. Она же млеет.
Переворачиваем ржавую страницу,
все ищем, что же нам милее:
та женщина, пришедшая на бойню,
обезоруживающую наслажденьем,
или же волк готовый к войнам
живущий, видящий и ежедневный?
подстегиваемый оглохшим возрастом,
уже не мальчиком от станции до станции,
а волком рыщущим по краю области,
иду, вижу, живу, как Сева говорит,
горю, плачу, как всем известно,
от себя самого собою скрыт
ныне и присно и неуместно.
Что ж такого наколдовал
спящий волк в злобствующем лесу,
когда не иду, не вижу и рвать бы не стал
несчастную полевую лису.
Люди идут, ища в себе самоё
крик любви к себе. Он так громок,
что только слова «твоё» и «моё»
выколачиваются из потемок.
И женщина приходит к волку, как в старых сказках говорится,
чтоб волк ту женщину и растерзал. Она же млеет.
Переворачиваем ржавую страницу,
все ищем, что же нам милее:
та женщина, пришедшая на бойню,
обезоруживающую наслажденьем,
или же волк готовый к войнам
живущий, видящий и ежедневный?