Так давно это было,
что хвастливые вороны даже
сколько ни вспоминали,
не вспомнили с точностью дату.
Смерчи так припустили.
Такие давали уроки!
Вырос кактус в пустыне,
как
все, что в пустыне,
уродлив.
А пустыня―
пески, кумачовая крупка.
Караваны
благоустраивались на привалах.
Верблюды
воззирались на кактус
с презрительным хрюком: ―
Не цветок, а ублюдок!
и презрительно в кактус плевали.
Вечерами шушукались
вовсе не склонные к шуткам
очкастые змеи: ―
Нужно жалить его.
Этот выродок даже цвести не умеет.
Кактус жил молчаливо.
Иногда препирался с ужами.
Он-то знал:
он настолько колюч,
что его невозможно ужалить.
Он-то знал:
и плевки, и шипенье ― пока что.
Он еще расцветет!
Он еще им докажет! Покажет!
Разразилась жара.
И пустыню измяли самумы.
Заголосили шакалы―
шайки изголодавшихся мумий.
Убежали слоны в Хиндустан,
а верблюды к арабам.
И барахталось стадо
барханных
и орало,
умирая,
ломая крылатые плечи и
ноги.
Эти ночи самумов!
Безмлечные ночи!
Так афганские женщины,
раньше трещотки в серале,
умирая, царапали щеки
и серьги,
и волосы рвали.
Опустела пустыня.
Стала желтой, голодной и утлой.
Ничего не осталось
ни от сусликов, ни от саксаулов.
И тогда, и тогда, и тогда―
видно время шутило, ―
кактус
пышно
расцвел
над песчаным, запущенным штилем.
Он зацвел,
он ворочал
багровыми лопастями.
Все закаты бледнели перед его лепестками.
Как он цвел!
Как менялся в расцветке!
То ― цвета айвы,
то – цвета граната.
Он, ликуя, кричал:
― Я цвету!
Мой цветок―
самый красный и самый громадный
во вселенной!
Кактус цвел!
И отцвел.
Снова смерчи давали
шагающим дюнам уроки.
Снова горбился кактус,
бесцветен,
как
все, что в пустыне, уродлив.
И слоны возвратились.
И верблюды во время привалов,
с тем же самым презреньем
в стареющий кактус плевали.
Молодые орлы издевались:
― Какой толстокожий кувшин!
Змеям выросла смена.
И так же шушукалась смена.
Как он, кактус, когда-то расцвел,
как имел лепестки―
размером с ковши! ―
только ящерка видела,
но рассказать никому
не сумела.
что хвастливые вороны даже
сколько ни вспоминали,
не вспомнили с точностью дату.
Смерчи так припустили.
Такие давали уроки!
Вырос кактус в пустыне,
как
все, что в пустыне,
уродлив.
А пустыня―
пески, кумачовая крупка.
Караваны
благоустраивались на привалах.
Верблюды
воззирались на кактус
с презрительным хрюком: ―
Не цветок, а ублюдок!
и презрительно в кактус плевали.
Вечерами шушукались
вовсе не склонные к шуткам
очкастые змеи: ―
Нужно жалить его.
Этот выродок даже цвести не умеет.
Кактус жил молчаливо.
Иногда препирался с ужами.
Он-то знал:
он настолько колюч,
что его невозможно ужалить.
Он-то знал:
и плевки, и шипенье ― пока что.
Он еще расцветет!
Он еще им докажет! Покажет!
Разразилась жара.
И пустыню измяли самумы.
Заголосили шакалы―
шайки изголодавшихся мумий.
Убежали слоны в Хиндустан,
а верблюды к арабам.
И барахталось стадо
барханных
и орало,
умирая,
ломая крылатые плечи и
ноги.
Эти ночи самумов!
Безмлечные ночи!
Так афганские женщины,
раньше трещотки в серале,
умирая, царапали щеки
и серьги,
и волосы рвали.
Опустела пустыня.
Стала желтой, голодной и утлой.
Ничего не осталось
ни от сусликов, ни от саксаулов.
И тогда, и тогда, и тогда―
видно время шутило, ―
кактус
пышно
расцвел
над песчаным, запущенным штилем.
Он зацвел,
он ворочал
багровыми лопастями.
Все закаты бледнели перед его лепестками.
Как он цвел!
Как менялся в расцветке!
То ― цвета айвы,
то – цвета граната.
Он, ликуя, кричал:
― Я цвету!
Мой цветок―
самый красный и самый громадный
во вселенной!
Кактус цвел!
И отцвел.
Снова смерчи давали
шагающим дюнам уроки.
Снова горбился кактус,
бесцветен,
как
все, что в пустыне, уродлив.
И слоны возвратились.
И верблюды во время привалов,
с тем же самым презреньем
в стареющий кактус плевали.
Молодые орлы издевались:
― Какой толстокожий кувшин!
Змеям выросла смена.
И так же шушукалась смена.
Как он, кактус, когда-то расцвел,
как имел лепестки―
размером с ковши! ―
только ящерка видела,
но рассказать никому
не сумела.
